Среда Воскресения. Николай Бизин

жаль! Ответ на него прозвучал бы на чистейшей Воды русском языке.

      Впрочем, даже изречения вороньего вопля (упрямо выговаривавшего Илии Дону Кехана – то ли иберийцу, то ли семиту – на наречии бриттов) должно быть приведено (хотя оно оказалось не более, чем разъяснением вышесказанного), и я его привожу почти что за руку:

      – Он снова вас любит и разрешает выйти на свет Божий, чтобы вас стало видно и слышно.

      Вороний вопль опять сказал чистую правду, но и это ему опять не помогло. Хотя – указание на «свет Божий» было сильным ходом. Но – любовь и веру никому не применить для извлечения личной «пользы». Так называемая «польза» ещё никого не сделала целым человеком. Ни у кого еще не получилось приложить любовь и веру для собственной видимой пользы (то есть исцелиться).

      Любовью и верой нельзя ни угрожать, ни угождать.

      Но именно это провозвестник и собрался проделать. Ведь (разумеется даже разумом) Стариком он именовал самого Бога! Ещё более разумеется, что Кар-ру сейчас (не смотря на его мямлость) было вполне покойно, то есть – за свою сомнительную вольность он не ожидал себе никакой кары (причем – не только благодаря своему с ней созвучию).

      Но! Бог наказует! Только тех, которых любит. Иных Он просто забывает. И они даже могут быть счастливы. А вот если о тебе всегда помнят… Если о тебе помнят, и ты существуешь в невидимом – забудь о нынешнем себе и исполняй другого (уже и только – будущего) себя.

      Наивысшая кара уже совершилась над вороньим воплем: его попросту не существовало там, где всесуществовал Тот, кто здесь и сейчас именовался попросту – Стариком!

      Разумеется, вороний вопль еще попробует самоутвердится в настоящей жизни, причем – это у него почти получится. Но обо всём этом будет сказано дальше (жизни и смерти), причём – неспешно и в свой черед (то есть – в ритме, слове, гармонии) будет помянуто, как в версифицированном мире функция становится видимой.

      А пока нам не о чем с ним говорить.

      Так о чём же нам говорить,

      Когда говорить не о чем?

      Так о чём же нам полюбить,

      Если любовь над речью?

      Так о чём же нам умолчать

      Всей тишиной меж нами?

      Мы живём именами

      И пробуем их кричать (и видим произнесенное).

      И действительно, о чём? Что дальнейшая судьба Идальго представлялась печальной, понятно. Что печаль эта была не человеческой, а сверхчеловеческой (ничего хорошего в том, чтобы искушать «малых сих», нет и не будет) – это тоже понятно: речь не о счастье, а об исполнении вести – как некоей вселенского масштаба версификации!

      А что стиль этой печальной постановки будет трагедиен, разумелось даже разумом, причем – роль греческого хора (комментатора и ключника) самоутвержденный Кар-р уже назначил самому себе и готовился собой сопроводить дальнейшее формирование миров.

      Так о чем было им говорить, когда говорить уже не о чем?

      Не о том же, как именно (дальше) быть всему миру – с Россией или быть без России? И зачем