Два писателя, или Ключи от чердака. Марина Голубицкая

ведет к освещенной сцене, где, как античный хор, выстроились все наши. Замечаю в обрамлении моей шляпы ожесточенное лицо Майорова, пробираюсь в общий круг, вижу в центре крест, высокий, из грубых досок, с венцом из колючей проволоки. В полутьме зала усердно крестятся женщина в черном и ее дети-подростки, сын и дочь. Мы прервали их песнопения.

      – Деятели культуры из Свердловска, – представляет нас Нетребко. – А это местные баптисты.

      Женщина, светло улыбаясь, кивает. Мальчик, взбежав к нам на сцену, приглашает зайти чуть позже: после баптистов здесь будет кунг-фу, после кунг-фу азербайджанское землячество. Джемма Васильевна интересуется расписанием служб и порядком аренды помещения. Девочка, прижавшись к матери, разглядывает дочь Розенблюма. Пахнет плесенью. Розенблюм с режиссером из Питера обсуждают покрытие сцены, у них прекрасная дикция, в зале хорошая акустика. Чмутов играет со словом покрытие. Я кожей чувствую, как напрягся Майоров.

      – Крест сами делали? – набрасывается он на мальчика. – И венок из проволоки? И гвозди в ладони Христа ты бы вбил?!

      – Андрей, – не выдерживаю я, – отдавай мою шляпу!

      Мы рвемся на солнце, на воздух. Сзади захлебывается Алла Пояркова:

      – Это так трудно – первый раз поднять руку на крест. А пойти на исповедь, к причастию… Девочки, я сейчас читаю Ветхий завет, там такая жестокость, все эти завоевания. Я жду с нетерпением, когда мудрость начнется. Ирина! У вас все детки крещеные?

      Машинально киваю – мол, тоже жду с нетерпением, когда мудрость начнется.

      33

      Алла выбегает с фуршета чуть не плача:

      – Что случилось с Игорем? Он был такой хороший!

      – А что с ним случилось? – втайне радуюсь, что сегодня конфузиться не мне одной.

      – Они с Андреем совсем стыд потеряли, – Марина, смеясь, глядит на Майорова.

      – Да, – гордится Майоров, – мы распоясались. Он говорит, что у Джеммы клитор пять сантиметров, а я считаю, все десять!

      Теряюсь:

      – И вы оба знаете сколько?

      – Так это ж баба еще из советского выставкома, – успокаивает меня Майоров, – у нее яйца, как у коня маршала Жукова! Бронзовые.

      В растерянности оглядываюсь на Марину. Она улыбается:

      – Он почти не закусывал, сейчас же пост. Я уж и сама на него ругаюсь.

      Интересный вопрос – границы целомудрия. Почему на Майорова Алла не сердится? В зрительном зале набрасываюсь на Чмутова:

      – Что ж ты делаешь с Аллой Поярковой?! Разве можно разрушать этот мир? Еще и сплетничаешь как баба!

      – Да ведь мне-то все можно, я писатель. Я, Ирина, может, и есть баба. Мы ж не знаем, кто мы есть, пока не умрем.

      В антракте он ругал спектакль, так увлеченно и яростно, что все разбежались. Он остался один посередине фойе, я насмешливо посочувствовала:

      – Ну что, Игорь, горе от ума?

      Он вдруг успокоился, посмотрел усталыми глазами:

      – Я выпил пятьсот граммов водки. Скажи,