Аэростаты. Первая кровь. Амели Нотомб

, что она так ведет себя практически со всеми. Я слышала, как она по телефону обрывала собеседников:

      – Вы считаете нормальным говорить со мной в таком тоне?

      Или:

      – Я не позволю так со мной обращаться.

      И бросала трубку. Я спрашивала, что случилось.

      – По какому праву ты слушаешь мои телефонные разговоры?

      – Я не слушала, я слышала.

      Когда я первый раз воспользовалась стиральной машиной, разыгралась целая драма.

      – Анж! – закричала она.

      Я явилась, готовая к худшему.

      – Что это такое? – спросила она, указывая на белье, которое я развесила, где сумела.

      – Я прокрутила машину.

      – Мы тут не в Неаполе! Суши свои вещи в другом месте.

      – А где? У нас ведь нет сушки.

      – Ну и что? Разве я развешиваю белье где попало?

      – Тебе можно.

      – Не о том речь. Это безалаберность, пойми. И не забывай, что ты в моем доме.

      – Я же плачу за проживание, разве нет?

      – Ах, значит, раз платишь, то можешь творить что угодно?

      – Нет, серьезно, как я, по-твоему, должна поступать с мокрым бельем?

      – На углу есть прачечная. С сушкой.

      Я усвоила информацию, твердо решив больше никогда не пользоваться ее стиральной машиной.

      Довольно скоро мы добрались вообще до параллельной вселенной.

      – Объясни, будь добра, зачем ты переложила мои кабачки?

      – Я не перекладывала твои кабачки.

      – Не отпирайся!

      Это “Не отпирайся!” насмешило меня.

      – Ничего смешного! Пойди посмотри.

      Она показала мне в холодильнике кабачки, лежавшие слева от моей брокколи.

      – Ах да, – сказала я. – Мне пришлось их подвинуть, чтобы положить брокколи.

      – Вот видишь! – воскликнула она, торжествуя.

      – Мне же надо было куда-то положить брокколи.

      – Но не в мой ящик для овощей.

      – А другого нет.

      – Ящик для овощей принадлежит мне. Не смей его открывать.

      – Почему? – тупо спросила я.

      – Это слишком интимно.

      Давясь от смеха, я бросилась к себе в комнату, чтобы не расхохотаться при ней в голос. Однако она была права: ничего смешного. Доната оказалась феерической занудой, но деваться некуда: пытаясь снять комнату, более выгодного варианта я не нашла. Мои родители жили слишком далеко от Брюсселя, чтобы я могла кататься туда-сюда.

      В прошлом году я ютилась в жалкой конуре в студенческом общежитии для будущих филологов: ни за какие блага мира я бы не вернулась в это логово, где моим соседом был тошнотворный дебил и где даже в его отсутствие стоял жуткий гвалт и днем и ночью, я не могла там ни спать, ни заниматься, что для студентки большая проблема. Не знаю, каким чудом я сумела окончить первый курс, но не собиралась так рисковать в дальнейшем.

      У Донаты я жила в отдельной комнате. Вирджиния Вулф глубоко права: нет ничего важнее[1]. Пусть не самая шикарная, комната эта была для меня такой роскошью, что я соглашалась терпеть все бесчинства Донаты. Она никогда ко мне не заходила – не столько из уважения к моему личному пространству, сколько из брезгливости. В глазах Донаты я воплощала “молодежь”: когда она обо мне говорила, у меня возникало впечатление, будто я какая-то уличная оторва. Стоило мне прикоснуться к чему-то из ее вещей, как она тут же швыряла это в корзину с грязным бельем или в помойку.

      В университете я особой популярностью не пользовалась. Студенты смотрели сквозь меня. Иногда, набравшись храбрости, я заговаривала с кем-нибудь из молодых людей или девушек, казавшихся мне симпатичными: они отвечали односложно.

      К счастью, я была страстно увлечена филологией. Проводить почти все время за чтением или учебой не было мне в тягость. Но иногда вечерами на меня нападала тоска от одиночества. Я выходила из дому и отправлялась бродить по Брюсселю. От городской кутерьмы у меня голова шла кругом. Меня поражали названия улиц: улица Волчьего Рва, улица Угольного Рынка, улица Селедки.

      Я часто заходила в кино и смотрела первый попавшийся фильм. Потом возвращалась пешком, что занимало примерно час. Такие вечера, которые я считала полными приключений, мне нравились.

      По возвращении надлежало вести себя очень тихо: малейший звук будил Донату. У меня имелись строгие инструкции: закрывать двери с бесконечными предосторожностями, не готовить еду, не спускать воду и не принимать душ после девяти часов вечера. Но даже скрупулезно соблюдая все это, я могла нарваться на нагоняй.

      Может, у нее были неполадки со здоровьем? Не знаю. Она утверждала, что ей требуется более длительный сон, чем среднему человеку. Список того, что вызывало у нее аллергию, рос с каждым днем. Она изучала диетологию и критиковала мою еду в таких примерно выражениях:

      – Хлеб и шоколад?

1

Намек на эссе “Своя комната” (1929), где Вирджиния Вулф утверждает: если женщина собирается писать книги, ей нужны средства, чтобы не голодать, и отдельная комната. (Здесь и далее – прим. перев.)