Обнажённая натура продаст художников. Сергей Е. Динов

голова её с прикрытыми глазами в обрамлении чёрных, спутанных волос, была поставлена меж грудей. Волосы аккуратно расправлены по краям корыта. Прилагались так же ноги, ступни, икры с коленями. Вдоль торса лежали руки ладонями вверх. Тонкие, изящные пальцы были скрючены в судороге смерти.

      – Держи, сынок, – хрипнул Лемков. Из чёрного чайника в его руках вырвалось реактивное синее пламя.

      – Пальная лампада? – догадался Тима-сын.

      – Паяльная лампа, – поправил Тима-отец.

      – Помню. Хорошо. Пойдёт.

      Чернокожий Тима, в белой рубашке с подвёрнутыми рукавами, забрал горелку из рук приёмного папаши. Принялся водить сипящим пламенем по бортам корыта со стороны торчащих женских коленей.

      Точилин, кажется, пребывал в стоячем обмороке, но продолжал всё отчётливо видеть. Опускаясь вдоль стены, он зацепился воротом пиджака за кованый гвоздь, вбитый между кирпичами. Опора оказалась настолько прочной, что он остался висеть, будто Буратино в театре Карабаса, подогнув колени, соединив под собой подошвы туфель.

      Далее происходили то ли галлюцинации, то ли самые невероятные реальные события: медленно исчезли женские руки. Вернее, они словно слились с глянцевой поверхностью, что образовалась из бёдер и живота. Заплыла впадина пупка. Вершинки грудей превратились в блины с чёрными изюминками сосков. Начали медленно оседать в корыто колени. Узнаваемое лицо Тамары с прикрытыми веками глаз стало терять очертания. Обвисли щёки, нос, веки… И вдруг её чёрные волосы вспыхнули синим пламенем.

      Очнулся Точилин от жёстких похлопываний по щекам. Не успел открыть глаза, как в лицо ему обрушился водопад из ведра. Пока он прочухивался и отплевывался, мотаясь на гвозде, как тряпичная кукла, услышал спокойные рассуждения Тимофеев.

      – Говорю, папа, он сознания терял.

      – Так он же стоит?

      – Зацепился шея на гвоздь. Видишь, дёргается.

      Крепкие, чёрные руки сняли Точилина с гвоздя, кинули на диван. В продавленном ложе промаргивался безумный Артур. Они долго рассматривали склонившихся над ними чёрных людей, но не могли узнать в них Тимофеев.

      – Перестарались, – констатировал один.

      – Да, – соглашался другой.

      – Ты – жестокий, папа.

      – Жизнь такая, сынок.

      – Зачем так друзьями? Нехорошо. Плохо. Им плохо.

      – Чего они как тряпки?

      – Этот в галстуке ничего. Добрый человек.

      – Жорик?

      – Да. Почему Жорик? Он же Точилов?

      – Да, этот ничего. Точилин. Жорик. Друг.

      – Зачем так с другом? Напугал.

      – Согласен. Перестарался. Знаешь, обиделся я на всех, сынок. Сильно обиделся. И разозлился.

      – Понимаю. И на меня?

      – И на тебя.

      – Понимаю. Давно не писал. Электрон почты, факсы… Не для Раша. Эврисинг сакс!

      – Что, сынок?

      – Бул шит.

      – Понятно.

      Точилин шумно отдышался, словно проснулся. Опробовал голос. Не свой, но довольно зычный.