Муравечество. Чарли Кауфман

списке лучших фильмов шестидесятых…

      – Как он может быть одновременно третьим лучшим в истории и четвертым лучшим в шестидесятых?

      – Я не помню, чтобы учил тебя делать погребальные урны, Оливье.

      – Ну, мне фильм показался très fastidieux[40].

      – Твои рейтинги фильмов меня не интересуют. Я предпочел бы обсудить погребальную урну для моего пса.

      – Посмотрим… как лучше отдать дань ослику, который пес?

      Я понимаю, что Оливье меня подкалывает, но смотрю на урны в шкафу у него за спиной – и они восхитительны: оловянный колодец желаний, бронзовый Адонис, кафельный мужской туалет с писсуарами, урна в виде банки для печенья, великолепная хрустальная метель, где покоится мой дядя-метеоролог, окаменелый птеродактиль, который в то же время действующий фонтан, – каждая урна с точностью и изяществом отражает личность ее обитателя. Взгляд останавливается на опаленном кукольном ослике из фильма Инго, и меня озаряет. Почему бы не воздать должное праху и Бальтазара, и фильма Инго, их схожему неукротимому духу, ведь оба погибли (может сказать кто-то) по моей вине. Ежедневное напоминание об этом будет моей епитимьей. Я предлагаю Оливье вмонтировать в урну кукольного ослика. Он осматривает его, играется с ним, шевелит подвижными конечностями.

      – Я думал, ты не учишь меня делать погребальные урны, – наконец говорит он.

      – Прошу, Оливье, не усложняй. У меня горе. Разве не видишь?

      Долгое молчание, затем:

      – Если вмонтировать в основание урны маленький моторчик, можно сделать так, что ослик будет шевелиться.

      – Что он сможет делать? – спрашиваю я.

      – Возможно, танцевать. Шагать. Склонять голову в трауре. Умолять.

      – А всё сразу не сможет?

      – Это будет недешево.

      – Деньги – не вопрос, – говорю я и звоню сестре.

      Я встречаюсь с редактором Арвидом в его кабинете.

      – Думаю, я все еще смогу написать текст, – говорю я.

      – О фильме, который никто никогда не видел, – говорит он.

      – Да. Но я смогу воссоздать его.

      – Новеллизация?

      – Ну нет. Это как-то оскорбительно. Я бы не стал это так называть.

      – А я бы стал.

      – Хорошо. Уверен, я мог бы написать новеллизацию, Арвид, настолько неизгладимым был фильм. Если вспомню.

      – Буду с тобой откровенен, Б…

      – Не надо.

      – Я не верю, что этот фильм вообще существовал.

      – Но он существовал. И это был самый важный фильм в истории кинематографа.

      – Видишь, вот тут я и начинаю сомневаться в достоверности…

      – Смотри. – Я достаю сохранившийся кадр.

      – Это что?

      – Единственный сохранившийся кадр.

      Арвид берет его.

      – Осторожно, – говорю я.

      Он очень долго его изучает, затем:

      – Я не понимаю, на что смотрю.

      – На поворотный момент в фильме. Полагаю, это эпизод, когда осветительная решетка падает на

40

Очень утомительным.