Оренбургский платок. Анатолий Санжаровский

маменька

      Мой-то голосок:

      «Не моё ли дитятко

      Песенку поёт?

      Не моё ли благословенное

      Назолушку мне даёт?»

      Тащились какие-то только первые месяцы, как познала я чужую сторону.

      Мне ж казалось, век я там маюсь.

      Ела меня поедом тоска по родимому дому.

      А пуще того тиранствовала надо мной, жгла душу платочная чахотка. Не из чего стало вязать.

      Пух, что был, весь вышел. Вчисте до нитоньки всё извязала. Без спиц же и день отжить невмоготу.

      Забудешься, заглядишься на что…

      Вдруг начнёшь вязать.

      Вяжешь не глядишь, вяжешь. А опустишь глаза – оторопь морозом душу навпрочь осыпает. Руки хоть и крутятся, как при вязке, а в руках-то ровным счётом ничего. Два кулачка рядышком ходуном ходят впустую. Только постукивают кости пальцев друг об дружку.

      Без вязанья померкли дни мои светлые. Жизнь потеряла всякий интерес, всякую радостинку.

      Может, это случайное совпадение.

      А может быть, и нет. Только отнялись у меня ноги.

      Лежу чурка чуркой с глазками.

      «Это безделье взяло у меня ноги», – прилипла ко мне, как тесто к пальцу, одна мысль. Делом я почитала лишь платки.

      Миша да свекровь, доброта моя вечная, обихаживали меня.

      Сладил Миша кресло-каталку. Повинился:

      – Не взяли мы тебя тогда по грибы… Как нехорошо… Жить в нашем краю и не видать наших лесов… Я всёжки покажу тебе места, где Добрыня Потапыч передавал тебе гостинцы.

      – И оставишь теперь ему гостинчик? – кручинно пошутила я.

      – И-и… Сказанула… Ну прямо ногой в суп! Да ежель оставлю, так и сам там останусь.

      И повёз меня в крюковские леса.

      Я сейчас вечером не вспомню, что делала утром. А вот тот лес-праздник в подробностях встаёт-накатывается у меня перед глазами, как только подумаю про ту далёкую поездку…

      Совестно было мне разлёживаться. Всё ж не ленива соха. Не лежебайка[101] какая.

      В семействе и без того кругом нехват. Дом набит дет– ворнёй, как детский садик! А тут ещё я на иждивенческом еду полозу.

      Свёкор со свекровью ни в какую не отпускают уехать.

      Твердят:

      – Чё мир-та запоё? Покудушки невестонька бегала – расхороша была. А как обезножела, так вон со двора?! Этому николды[102] не бывать! В сам деле, иля мы лиходейцы какие? Зловредители?

      А я отвечаю:

      – Ежле не вернусь я, лежебочиха, в Жёлтое к платкам, чую, примру у вас.

      Плакала я, плакала и выплакала.

      Отпустили!

      В каталке и привёз меня Миша через год назад в Жёлтое.

      Тут-то я и воскресни!

      Чуть тебе не круглыми сутками вязала для пухартели.

      Так голодна была на вязку.

      Мало-помалу, слышу за работой, сила льётся в меня. Кажется, могу уже и встать. А боюсь. Да и что вставать? Что ноги? Я ж не ногами вяжу.

      Сижу себе на койке да знай наковыриваю.

      Однажды клубок далече сбежал от меня и спрятался за комод.

      Нитка в чём-то увязла.

      Кумекаю, сейчас я по ниточке и доберусь до своего вер– туна клубыша. Вызову-вызволю

101

Лежебайка – лентяйка.

102

Николды – никогда.