Голем. Густав Майринк

нет больше органа, посредством которого я мог бы вопрошать, и я начинаю бояться, что глупый голос снова проснется во мне и снова начнет бесконечный допрос о камне и сале.

      И я отмахиваюсь от всего.

      II. День

      Я стоял в темном дворе и сквозь красную арку ворот видел на противоположной стороне узкой и грязной улицы старьевщика-еврея, прислонившегося к лавчонке, увешанной старым железным хламом, сломанными инструментами, ржавыми стременами и коньками, равно как и множеством других отслуживших вещей.

      Эта картина заключала в себе мучительное однообразие ежедневных впечатлений, врывающихся, как уличные торговцы, через порог нашего восприятия, и не возбуждала во мне ни любопытства, ни удивления.

      Я сознавал, что в этой обстановке я уже давно дома.

      Но и это сознание не возбудило во мне глубоких чувств, хотя шло вразрез с тем, что я так недавно пережил, и с тем, каким образом я дошел до настоящего состояния.

      Я, должно быть, когда-то слыхал или читал странное сравнение камня с кусочком сала. Оно пришло мне на ум в то время, как я поднимался к себе в комнату по истоптанным ступенькам и мельком подумал о засаленном и каменном пороге.

      Тут я услышал впереди себя чьи-то шаги, и когда я подошел к своей двери, увидел, что это была четырнадцатилетняя Рыжая Розина, дочь старьевщика Аарона Вассертрума.

      Я должен был вплотную протиснуться около нее; она стояла спиной к перилам, похотливо откинувшись назад.

      Она положила свои грязные руки на железные перила, чтоб держаться, и в тусклом полумраке я заметил ее светящиеся обнаженные руки.

      Я уклонился от ее взгляда.

      Мне противна была ее навязчивая улыбка и это восковое лицо карусельной лошадки.

      У нее, должно быть, рыхлое белое тело, как у тритона, которого я недавно видел в клетке с ящерицами у одного продавца птиц, – так почувствовал я.

      Ресницы рыжих противны мне, как кроличьи.

      Я взбежал и быстро захлопнул за собою дверь.

      Из своего окна я мог наблюдать старьевщика Аарона Вассертрума у его лотка.

      Он стоял, прислонившись к выступу темной арки, и стриг себе ногти.

      Дочь или племянница ему Рыжая Розина? У него никакого сходства с ней.

      Среди еврейских лиц, которые ежедневно попадаются мне на Петушьей улице, я ясно различаю несколько пород; несмотря на близкое родство отдельных индивидуумов, их так же трудно смешать между собой, как масло с водой. Здесь не приходится говорить: это – братья, или это – отец и сын.

      Этот принадлежит к одной породе, тот – к другой, – вот все, что можно прочесть на лицах.

      Что же из того, если бы Розина и была похожа на старьевщика.

      Эти породы питают друг к другу тайное отвращение и неприязнь, прорывающиеся даже сквозь стены узкого кровного родства, но они скрывают это от внешнего мира, как опасную тайну.

      Ни один не выдает себя, и в этом единодушии все похожи на озлобленных слепцов, что бредут, держась за грязную веревку – кто обеими руками, кто одним пальцем, но все с суеверным