Канун дня всех святых. Рэй Брэдбери

тьме и дальних краях. Высокий человек захлопнул свою улыбку, словно сверкающее лезвие карманного ножа.

      – Никаких сладостей, – ответил он. – Только… пакости!

      Дверь загрохотала!

      Дом содрогнулся, пролился дождь пыли.

      Пыль снова повалила клубами и хлопьями из водосточной трубы, словно нашествие пушистых кошек.

      Пылью пахну́ло из отворенных окон. Пыль выбивалась из-под половиц под ногами.

      Мальчики вытаращились на запертую парадную дверь. Марли на дверном молотке не хмурился, а зловеще усмехался.

      – Что он сказал? – спросил Том. – Никаких сладостей, только пакости?

      Зайдя за угол, они изумились хаосу звуков, которые издавал дом, – шепотам, шелестам, скрипам, кряхтеньям, стонам и бормотаниям. И ночной ветер позаботился о том, чтобы мальчики всё расслышали. С каждым их шагом большой дом склонялся к ним, тихо стеная.

      Они обогнули дальний торец дома и остановились.

      Ибо там возвышалось Древо.

      И такого Древа они в жизни не видывали.

      Оно стояло посреди просторного двора, позади ужасающего дома. И вздымалось в небо на сто футов, превыше самых высоких крыш, могучее, ветвистое, щедро усыпанное красными, бурыми, желтыми осенними листьями.

      – А что это, – прошептал Том, – а-а, смотрите, что это там на дереве!

      А Древо было увешано тыквами всех форм и размеров, оттенков и полутонов, и дымчато-желтыми, и ярко-оранжевыми.

      – Дынное дерево, – предположил кто-то.

      – Нет, – возразил Том.

      Ветер дул в высоких ветвях, бережно роняя наземь их пестрое бремя.

      – Древо Хэллоуина, – сказал Том.

      И оказался прав.

      Глава 5

      На Древе росли не просто тыквы. На каждой был высечен лик. И ни единый лик не повторялся. Одно око чуднее другого. Носы с каждым разом всё отвратнее, ухмылки – чудовищнее.

      Высоко, на каждой ветке Древа, должно быть, висела целая тыща тыкв. Тыща усмешек. Тыща скорченных рож. И вдвое больше пронзительных и косых взглядов, подмигиваний и морганий из свежепрорезанных глазниц.

      И прямо на глазах у мальчишек произошло кое-что еще.

      Тыквы принялись оживать.

      Одна за другой, снизу вверх, начиная с ближайших тыкв, во влажных внутренностях стали зажигаться свечи. Сначала эта, потом та, еще и еще, и дальше вверх, и по кругу, три тыквы здесь, семь – повыше, дюжина – гроздью – за ними, сотня, пять сотен, тысячи тыкв воспламенили свечи, озарив свои личины, явили пламя в квадратных, круглых или странно скошенных глазищах. Огонь трепетал в зубастых пастях. Из ушей вылетали искры.

      И откуда-то два, три, может, четыре голоса шепотом затянули нараспев что-то вроде старинной матросской песни о времени, о небесах и о Земле, которая поворачивается на другой бок, чтобы уснуть. Водосточные трубы выдували дурман:

      Мощное раскидистое Древо…

      Голос заструился дымком из трубы на крыше:

      Сверкая, заслонило небо…

      Из распахнутых окон выплыли паутинки:

      Ты