Гомер Пим и секрет одиссея. Сандрин Вольф

племянник у Нинон только один, как и она у него – единственная тетя.

      – Может, спросишь разрешения у мамы? – посоветовала она.

      – Ага.

      Нинон, истинное воплощение домашних устоев, никогда не преувеличивала свою роль: она приходилась Гомеру тетей, а вовсе не матерью.

      Мальчик прошел через гостиную и коридор и постучал в дверь.

      – Входи! – ответил голос изнутри.

      – Мама! Как ты?

      – Проходи, дорогой мой.

      Изабель Пим никогда и никого не удостаивала ответом на вопрос «Как ты?». Хотя она и сидела за рабочим столом, но выглядела подавленной и праздной. Да и комната, скажем прямо, не очень-то располагала к радости – все стены уставлены книжными полками, до которых никогда никто не дотрагивался. Почти все книги рассказывали о вой нах или военной истории – вторая страсть дедушки Гомера после кинематографа. Именно от него Давид Пим перенял и свое увлечение седьмым искусством – такое сильное, что оно стало его профессией.

      Устрашающую библиотеку Давид унаследовал вместе с семейным домом десять лет назад. Все другие комнаты были обновлены, проветрены, заново обставлены – к счастью! Но не кабинет, оставшийся нетронутым, точно святилище.

      В воздухе плыл сладковатый запах. Изабель Пим никогда не бывала пьяной, но ей случалось выпивать в одиночестве в этой мрачной комнате. Гомер был в этом уверен. Эта мысль столь же огорчала его, сколь и вызывала отвращение.

      – Нинон поставила греть пиццу, хочешь? – спросил он.

      – Нет, я еще немного поработаю. Не беспокойтесь обо мне.

      «Легко сказать», – подумал Гомер.

      – Мы оставим тебе кусочек. Ты сможешь сама разогреть.

      – Это мило, спасибо.

      – Мама, я хотел спросить кое-что…

      – Говори, дорогой мой.

      – Можно мне посмотреть фильм вместе с Нинон? Если начать прямо сейчас, то все закончится к десяти часам, а завтра мне на уроки только к девяти. И к тому же оценок ставить не будут, учителя уже заполнили журнал…

      Он выпалил все одним махом, поскольку убедить маму было легко – одна из немногих черт, которые в ней остались прежними.

      Она жестом подозвала его. Почти нехотя он подошел к ней. Даже когда мама улыбалась, вид у нее все равно был грустный, и Гомер давно понял: у него никогда не хватит сил, чтобы исцелить ее от глубокой боли, целых пять лет мучающей ее изо дня в день.

      Она прижала его к себе, и это тоже выглядело печально. С любовью, но печально.

      – А что за фильмы? – спросила и вдруг спохватилась: – Подожди, я сама догадаюсь… Ужасы?

      Гомер кивнул.

      – Ладно, – мягко согласилась она. – Но, пожалуйста, что-нибудь не слишком кровавое.

      – Обещаю, мама, спасибо!

      Гомер едва не предложил ей посмотреть фильм вместе с ними. Но она, как всегда, нашла бы какую-нибудь отговорку. Лучше избавить ее от неловкости.

      Он повернулся, чтобы поскорее выйти из кабинета. Жаль, если мама подумает, будто он приходил только затем, чтобы спросить о кино. Это, конечно, правда – но ведь не всякая правда в строку, как сказано в поговорке,