Сила и правда России. Дневник писателя. Федор Достоевский

протестую изо всех сил, – с твёрдостью произнёс генерал Первоедов.

      – Ваше превосходительство! – в торопливом волнении и понизив голос лепетал и убеждал негодяй Лебезятников. – Ваше превосходительство, ведь это нам даже выгоднее, если мы согласимся. Тут, знаете, эта девочка… и, наконец, все эти разные штучки…

      – Положим, девочка, но…

      – Выгоднее, Ваше превосходительство, ей-Богу бы выгоднее! Ну хоть для примерчика, ну хоть попробуем…

      – Даже и в могиле не дадут успокоиться!

      – Во-первых, генерал, Вы в могиле в преферанс играете, а во-вторых, нам на Вас на-пле-вать, – проскандировал Клиневич.

      – Милостивый государь, прошу, однако, не забываться.

      – Что? Да ведь Вы меня не достанете, а я Вас могу отсюда дразнить, как Юлькину болонку. И, во-первых, господа, какой он здесь генерал? Это там он был генерал, а здесь пшик!

      – Нет, не пшик… Я и здесь…

      – Здесь Вы сгниёте в гробу, и от Вас останется шесть медных пуговиц.

      – Браво, Клиневич, xa-xa-xa! – заревели голоса.

      – Я служил государю моему… Я имею шпагу…

      – Шпагой Вашей мышей колоть, и к тому же Вы её никогда не вынимали.

      – Всё равно-с; я составлял часть целого.

      – Мало ли какие есть части целого.

      – Браво, Клиневич, браво, ха-ха-ха!

      – Я не понимаю, что такое шпага, – провозгласил инженер.

      – Мы от пруссаков убежим, как мыши, растреплют в пух! – прокричал отдалённый и неизвестный мне голос, но буквально захлёбывавшийся от восторга.

      – Шпага, сударь, есть честь! – крикнул было генерал, но только я его и слышал. Поднялся долгий и неистовый рёв, бунт и гам, и лишь слышались нетерпеливые до истерики взвизги Авдотьи Игнатьевны.

      – Да поскорей же, поскорей! Ах, когда же мы начнём ничего не стыдиться!

      – Ох-хо-хо! воистину душа по мытарствам ходит! – раздался было голос простолюдина.

      И тут я вдруг чихнул. Произошло внезапно и ненамеренно, но эффект вышел поразительный: всё смолкло, точно на кладбище, исчезло, как сон. Настала истинно могильная тишина. Не думаю, чтобы они меня устыдились: решились же ничего не стыдиться! Я прождал минут с пять и – ни слова, ни звука. Нельзя тоже предположить, чтобы испугались доноса в полицию; ибо что может тут сделать полиция? Заключаю невольно, что всё-таки у них должна быть какая-то тайна, неизвестная смертному и которую они тщательно скрывают от всякого смертного.

      «Ну, подумал, миленькие, я ещё вас навещу» – и с сим словом оставил кладбище.

      Нет, этого я не могу допустить; нет, воистину нет! Бобок меня не смущает (вот он, бобок-то, и оказался!).

      Разврат в таком месте, разврат последних упований, разврат дряблых и гниющих трупов и – даже не щадя последних мгновений сознания! Им даны, подарены эти мгновения и… А главное, главное, в таком месте! Нет, этого я не могу допустить…

      Побываю в других разрядах, послушаю везде. То-то и есть что надо послушать везде, а не с одного лишь краю, чтобы составить понятие. Авось наткнусь и на