Страх звёзд. Василий Владимирович Воронков

мышцы болели, как после марафона. Страшная, неодолимая сила – планетарная каббала, как он её однажды назвал – ложилась неумолимым грузом на плечи, прижимала к земле, чтобы он упал перед ней на колени. Как-то ему сказали, что он почти превратился в бакарийца, растратил все родовые черты, обменяв их на пьянящую дурь космической свободы – стал сутулым и худым, точно вырос на планете с низкой гравитацией, на литийском говорил, как иноземец, слишком правильно и чётко, с едва уловимым акцентом, а глаза его горели безумным огнём, светом звёзд, увиденных в вирте.

      Впрочем, в отличие от Лады, Томаш к Бакару ненависти не испытывал. Ненависти тот и не стоил. Просто Бакар всегда оставался Бакаром – пронзительно чужим. Хотя кое-что странным образом объединяло в его глазах Литию и Бакар, непримиримые, как противоположные полюса у магнитов – Томашу постоянно встречались люди, которые вели себя так, словно весь мир ограничивается их душной планеткой, а всё остальное – лишь мираж, иллюзия, отблески света на сетчатке глаз, далёкие и ненужные. Таких людей всё устраивало, теснота собственной клетки никаких беспокойств не вызывала, происходящее за пределами своего замкнутого мирка никак не интересовало – и они, довольно улыбаясь, проживали отведённое им время на ничтожной пылинке в гигантском океане пыли.

      Томаш с детства мечтал о космических путешествиях, но для его родителей космос был чем-то враждебным и пугающим – наверное, если бы они могли, то запрещали бы ему смотреть на ночное небо, на горящий фиолетовой звездой Бакар, источник постоянной угрозы. К тому же обеспечить Томашу достойное образование, необходимое для пилотов дальних рейсов, они были не в состоянии – мать постоянной работы не имела, а отец занимался настройкой станков для органической печати и не слишком-то преуспел в профессии. Несколько раз его сокращали – и они жили втроём на нищенское пособие. Томаш хотел поступить в военное училище, на аэрокосмическое отделение – и не прошёл по конкурсу. Даже устроиться техником на какой-нибудь грузовоз ему не светило – без дорогого специального образования.

      Мать умерла от кровоизлияния в мозг, когда Томашу едва исполнилось восемнадцать. Отец тогда пристрастился к тинктуре. Из тех нескольких лет, что Томаш провёл с отцом, больше всего ему запомнился один тусклый вечерок. Отец с набрякшими под глазами синяками сидит за кухонным столом, уставившись на пустую бутылку из-под тинктуры, как будто надеется, что она вновь наполнится под его взглядом, и бормочет о том, что жизнь стала слишком тяжёлой, что честным труженикам, вроде него, не остаётся места, а всё вокруг захватывают иммигранты и приживалы, которые только и могут, что обманывать да воровать. Страдальчески вздохнув и оторвав наконец глаза от пустой бутылки, отец говорит, что им надо куда-нибудь уехать, подальше от города, на фермы – туда, где настоящая жизнь – и начать всё сначала. Томаш молча кивает (спорить с пьяным отцом – затея не из лучших), но сам понятия не имеет, чем отец собирается на этих фермах заниматься – видимо, пить тинктуру, как и раньше. Однако именно бутылка из-под