Мельчает. Евгений Федоров

философию – хуже философов, и так далее.

      Я глотнул пузырящегося лагера.

      – Так журналистику-то же будем зато знать? – неуверенно прогудел Денис.

      – Это что за наука такая? – озадачил я его и сделал вид, что поморщился от пива, а не от того, как он построил фразу.

      Троица озадаченно притихла.

      – А ведь именно вы будете влиять на общественное мнение. – Я снова отхлебнул. – И на умы людей.

      – А это не одно и то же? – усомнился Артём.

      – Нет, – твёрдо возразил я, понимая, что в эту минуту был бы не в состоянии внятно объяснить разницу.

      – А что, по-вашему… по-твоему, писать и рассказывать уметь не надо? – сбивчиво понизила голос Рита.

      – Надо. Но это вопрос таланта. Либо дано, либо нет. Если дано – за полгода научишься.

      – А ты на кого учился?

      Она явно освоилась.

      – Да! – с запалом поддержал Артём.

      – На психолога.

      – И вы – психолог? – поэт продолжал выкать.

      – Думаю, нет.

      – Честно, – одобрительно улыбнулась Рита.

      – Честно. Хотя честность – это ваша профессиональная необходимость, остальным незазорно иногда и приврать, – я подмигнул ей. Она хихикнула и обняла губами бокал.

      На столе появился кальян, окружённый тарелками пивных закусок. В баре зазвучала затёртая до нестерпимой пошлости песня группы Nirvana, и Рита прозвенела:

      – О! Я знаю эту песню! У меня отец её любит.

      Меня больно окатило тоской.

      – Да, крутой трек, – с удовольствием заёрзал Артём, – жалко только, что тихо звучит.

      – Это потому что песня очень старая, – попытался пошутить я, но, не встретив понимания, решил больше этого не делать.

      После третьего пива я макал в мёд сырные шарики и, ощущая в ладони каменный топор вместо бокала, наблюдал за спором трёх фонтанирующих будущностей, обсуждавших что-то на малопонятном языке завтрашней (или, что вернее, послезавтрашней) действительности.

      Рита пьянела быстрее всех. Она кокетничала с сокурсниками, пуская в ход игривые телодвижения и знойные взгляды, в мучительных попытках определиться, кому из двоих отдать предпочтение. Думаю, чуть позже приз получили оба. Возможно, даже одновременно.

      Прикинув стоимость стола, я добавил пару тысяч и оставил деньги на столе под поэтичные поздравления с днем моего появления в сырой, наспех кем-то сотворённый мир.

      После прикосновения к чужой юности хотелось чего-то более ясного и предельно родного. Иными словами, такого же настоящего и затхлого, как я. И я набрал Кешин номер.

      На улице солнце дарило петербуржцам дискомфорт. Пахло крадущейся бесснежной зимой.

      Во времена нашей с Кешей совместной работы, выбираясь на обед, мы часто заглядывали в небольшое заведение социалистического антуража, в трёх минутах от офиса. К советскому меню там прилагалась советская же санитария и аналогичное обхождение (которое, впрочем, служило всего лишь частью антуража), но нам нравилось пить пиво из пузатых кружек под портретами мёртвых партийцев различного пошиба – выходя оттуда, мы словно покидали авторитарную юдоль, возвращаясь к жизни свободных