Высокое искусство. Корней Чуковский

веселью

      Над брачною постелью.

      И дальше:

      Прими нас, брачная постель![24]

      Нужно ли говорить, что те строки, где Бюргер непочтительно называет иерея попом и сравнивает пение церковного клира с «кваканьем лягушек в пруду», Жуковский исключил из своего перевода совсем[25].

      Как известно, в символике Жуковского занимают обширное место всевозможные гробницы и гробы. Поэтому отнюдь не случайным является и то обстоятельство, что в некоторых своих переводах он насаждает эти могильные образы чаще, чем они встречаются в подлиннике. У Людвига Уланда, например, сказано просто часовня, а у Жуковского в переводе читаем:

      Входит: в часовне, он видит, гробница (!) стоит;

      Трепетно, тускло над нею лампада (!) горит.

(«Рыцарь Роллон»)

      В соответствующих строках подлинника о гробнице ни слова.

      К лампадам Жуковский тоже чувствует большое пристрастие. Прочитав у Людвига Уланда о смерти молодого певца, он, опять-таки отклоняясь от подлинника, сравнивает его смерть с погасшей лампадой:

      Как внезапным дуновеньем

      Ветерок лампаду гасит —

      Так угас в одно мгновенье

      Молодой певец от слова.

      Лампада была ему тем более мила, что к этому времени уже превратилась в церковное слово.

      Тяга к христианской символике сказалась у Жуковского даже в переводе Байронова «Шильонского узника», где он дважды именует младшего брата героя нашим ангелом, смиренным ангелом, хотя в подлиннике нет и речи ни о каких небожителях.

      Даже в гомеровской «Одиссее» Жуковский, в качестве ее переводчика, уловил свойственную ему самому меланхолию, о чем и поведал в предисловии к своему переводу[26]. Критика, восхищаясь непревзойденными достоинствами этого перевода, все же не могла не отметить крайней субъективности его: Гомер в этом русском варианте поэмы стал многими своими чертами удивительно похож на Жуковского. «Жуковский, – по свидетельству одного ученого критика, – внес в «Одиссею» много морали, сентиментальности да некоторые почти христианские понятия, вовсе не знакомые автору языческой поэмы». «В некоторых местах переводной поэмы заметен характер романтического раздумья, совершенно чуждого «Одиссее»[27].

      Роберт Соути в своей известной балладе говорит о монахах, что «они отправились за море в страну мавров», а Жуковский переводит эту фразу:

      И в Африку смиренно понесли

      Небесный дар учения Христова.

(«Королева Урака»)

      Повторяю: эти систематические, нисколько не случайные отклонения от текста у Жуковского особенно заметны именно потому, что во всех остальных отношениях его переводы, за очень немногими исключениями, отлично передают малейшие тональности подлинника. И при этом необходимо отметить, что огромное большинство изменений сделано Жуковским в духе переводимого автора: пусть у Людвига Уланда в данных строках и нет, предположим, гробницы, она свободно могла бы там быть – в полном соответствии

24

Из европейских поэтов XVI—XIX веков. Переводы В. Левика. М., 1956, с. 67, 68.

25

О. Холмская. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры. – В кн.: Мастерство перевода. М., 1959, с. 307.

26

«Вместо предисловия. Отрывок из письма». – Полное собрание сочинений В. А. Жуковского, т. II. СПб., 1906, с. 216.

27

П. Черняев. Как ценили перевод «Одиссеи» Жуковского современные и последующие критики. – «Филологические записки», 1902, вып. I—III, с. 156, 158.