Высокое искусство. Корней Чуковский

страсти», «изголовье», «роскошная нега».

      Шелли упомянул соловья, и вот мы читаем у Бальмонта:

      Как будто он гимны (!) слагает (!) луне (!).

(101)

      Ибо что это за соловей, если он не славословит луну!

      Стоило Шелли произнести слово молния, как у Бальмонта уже готово трехстишие:

      …И молний жгучий (!) свет (!)

      Прорезал в небе глубину (!),

      И громкий смех ее, родя (!) в морях (!) волну (!).

(532, 183)

      Поэтому мы уже не удивляемся, находя у него такие красоты, как нежный пурпур дня, вздох мечты, счастья сладкий час, невыразимый восторг бытия, туманный путь жизни, тайны беглых снов и тому подобный романсовый хлам.

      Даже в стихотворении, которое переведено Бальмонтом более или менее точно, есть такая пошловатая вставка:

      О, почему ж, мой друг (!) прелестный (!),

      С тобой мы слиться не должны?

(503, 86)

      Вот какой огромный отпечаток оставляет личность переводчика на личности того автора, которого он переводит. Не только стихотворения Шелли исказил в своих переводах Бальмонт, он исказил саму физиономию Шелли, он придал его прекрасному лицу черты своей собственной личности.

      Получилось новое лицо, полу-Шелли, полу-Бальмонт – некий, я сказал бы, Шельмонт.

      Это часто бывает с поэтами: переводя их, переводчики чересчур выпячивают свое я, и чем выразительнее личность самого переводчика, тем сильнее она заслоняет от нас переводимого автора. Именно потому что у Бальмонта так резко выражена его собственная литературная личность, он при всем своем отличном таланте не способен отразить в переводах индивидуальность другого поэта. А так как его талант фатоват, и Шелли стал у него фатоватым.

      Еще более поучительны переводы стихов американского поэта Уолта Уитмена, сделанные тем же Бальмонтом.

      Даже не зная этих переводов, всякий заранее мог предсказать, что творческое лицо Уолта Уитмена будет в них искажено самым предательским образом, так как в мире, кажется, не было другого писателя, более далекого от него, чем Бальмонт.

      Ведь Уолт Уитмен в своем творчестве всю жизнь боролся с кудрявой риторикой, с напыщенной «музыкой слов», с внешней красивостью; он задолго до появления Бальмонта объявил себя кровным врагом тех поэтических качеств, которые составляют основу бальмонтовщины.

      Вот этого-то кровного врага Бальмонт попытался сделать своим собратом по лире, и мы легко можем представить себе, как после такой бальмонтизации исказилось лицо Уолта Уитмена.

      Перевод превратился в борьбу переводчика с переводимым поэтом, в беспрестанную полемику с ним. Иначе и быть не могло, ибо, в сущности, Бальмонт ненавидит американского барда, не позволяет ему быть таким, каков он есть, старается всячески «исправить» его, навязывает ему свои бальмонтизмы, свой вычурный стиль модерн.

      Ни за что, например, не позволяет Бальмонт Уолту Уитмену говорить обыкновенным языком и упорно заменяет его простые слова архаическими, церковнославянскими.

      Уитмен говорит, например, грудь. Бальмонт переводит лоно.

      Уитмен говорит флаг. Бальмонт переводит стяг.

      Уитмен