Новолетье. Ольга Николаевна Лемесева

скотину ушла обряжать, с собой как в помогу Ладушу забрала, весь день не отходившую от брата.

      Илья воротился по темну, привёл с собой Телушку. Усталый и мрачный, тихо сказал Улите: (Терешок услыхал и обмер.)

      – Нет никого, пусто, как и не жил никто… – Улита охнула. – Телушку и привязывать не пришлось; всю дорогу след в след шла. – и громче, для всех, сказал:

      – Ну, Улитушка, было у нас одно чадо,– нынче трое. Подавай нам, стало быть, вечерю!

      Глава 5. Год 1007

      …И опять прошёл Зернич по лесам, запятнал золотом берёзы; сорвал Просич золотой убор; Студич накрыл снегом… Леля теплом дохнула, разбросала цветы по полянам…

      Давно уж не мешает Терешку крестик на шее, не дразнят сельские ребята лешим и заболотским, опасаясь небольших крепких кулачков Леонтия. И привычно уже новое имя – Семён. И лишь для Зарянки он по-прежнему – Терешок…

      …Зачем же он так рвался сюда? Что ему здесь? От реки стылой, осенней, тревожно на душе,– откуда она, куда и зачем течёт? Где то озеро, что лежало перед взором как на ладошке? Здесь он сам как на ладони перед людьми; не спрячешься нигде…

      Никому не скажешь, как волчонком скулит душа от обиды на родителей,– почто бросили у чужих людей? Спросить ли у Зарянки, – верно, знает, куда ушли они; и опять обида, – почто до си не сказала?

      Анастасия-Ладуша, как малый росток, на схожую почву пересаженный, легко прижилась, приняла всё, что случилось; близость любимой Зарянки смягчила боль утраты. С радостью помогала Улите во всём, что ей по силам. Скоро привязалась к Леонтию, ниточкой бегала за ним, хоть и норовил он, походя, дёрнуть пушистую косу, подразнить: Ладушка-оладушка! – обиды от того нет…

      Мартынко Сухонос в Беловодье боле не объявлялся; не видали его с той поры ни в Ростове, ни в Новгороде. Так и порешили,– сгинул воевода с дружиной в тех сузёмах идольских, куда собирался…

      По Овсеню, по рудо-жёлтым листьям, по Молосне в багровых черемошниках, уезжал Леонтий к киевским монахам в учение…

      Вечор заставила его Улита повторять заговор на путь дальний:

      –…Еду я из поля в поле, в зелёные луга, по утренним зорям и вечерним; умываюсь росой медвяной, утираюсь солнцем. В чистом поле растёт одолень-трава. Не я поливал, не я породил. Породила её мать-земля, поливали девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолень-трава, одолей злых людей; лиха б о нас не думали, скверного не мыслили… Одолей горы высокие, озёра синие, леса тёмные, пеньки-колоды. Иду с тобой к Окияну-морю, к реке Иордану. Там лежит бел-горюч камень. Как он крепко лежит, так у людей злых язык бы не поворотился, рука бы не поднялась, лежать бы им крепко… Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца во всём пути и дорожке…

      Ту одолень-траву зашила Улита в ладанку, на шею сыну…

      …Провожая, толпились на берегу у вымола.

      Пришёл и поп Самуил проводить выученика. Наглядеться бы в останний час, запомнить всех; чтобы он всех запомнил, – свидятся ль ещё?

      Илья Сёмку держал за плечо, как опору в нём искал. Глядел на сына: может, останешься?