Дьявол. Лев Толстой

мельком и снова обратился к другим: – Так хлебца закусите, ребята. Что́ народ будить?

      – Водки дай, – повторил Илья, ни на кого не глядя, и таким голосом, что видно было, что он не скоро отстанет.

      Мужики послушались совета старосты, достали из телег хлебушка, поели, попросили квасу и полегли, кто на полу, кто на печи.

      Илья изредка все повторял: «Водки дай, я говорю, подай». – Вдруг он увидал Поликея: – Ильич, а, Ильич! Ты здесь, друг любезный? Ведь я в солдаты иду, совсем распрощался с матушкой, с хозяйкой… Как выла! В солдаты упекли. Поставь водки.

      – Денег нет, – отвечал Поликей. – Еще, Бог даст, затылок, – прибавил Поликей, утешая.

      – Нет, брат, как береза чистая, никакой болезни не видал над собой. Уж какой мне затылок? Каких еще царю солдат надо?

      Поликей стал рассказывать историю, как дохтору синенькую мужик дал и тем уволился.

      Илья подвинулся к печи и разговорился.

      – Нет, Ильич, теперь кончено, и сам не хочу оставаться. Дядя меня упек. Разве мы бы не купили за себя? Нет, сына жалко и денег жалко. Меня отдают… Теперь сам не хочу. (Он говорил тихо, доверчиво, под влиянием тихой грусти.) Одно, матушку жалко; как убивалась сердешная! Да и хозяйку: так, ни за что́ погубили бабу; теперь пропадет; солдатка, одно слово. Лучше бы не женить. Зачем они меня женили? Завтра приедут.

      – Да что же вас так рано привезли? – спросил Поликей, – то ничего не слыхать было, а то вдруг…

      – Вишь, боятся, чтоб я над собой чего не сделал, – отвечал Илюшка, улыбаясь. – Небось, ничего не сделаю. Я и в солдатах не пропаду, только матушку жалко. Зачем они меня женили? – говорил он тихо и грустно.

      Дверь отворилась, крепко хлопнула, и вошел старик Дутлов, отряхая шапку, в своих лаптях, всегда огромных, точно на ногах у него были лодки.

      – Афанасий, – сказал он, перекрестясь и обращаясь к дворнику, – нет ли фонарика, овса всыпать?

      Дутлов не взглянул на Илью и спокойно начал зажигать огарок. Рукавицы и кнут были засунуты у него за поясом, и армяк акуратно подпоясан; точно он с обозом приехал; так обычно просто, мирно и озабочено хозяйственным делом было его трудовое лицо.

      Илья, увидав дядю, замолк, опять мрачно опустил глаза куда-то на лавку и заговорил, обращаясь к старосте:

      – Водки дай, Ермила. Вина пить хочу.

      Голос его был злой и мрачный.

      – Какое теперь вино? – отвечал староста, – видишь, люди поели да и легли; а ты что́ буянишь?

      Слово «буянишь», видимо, навело его на мысль буянить.

      – Староста, я беду наделаю, коли ты мне водки не дашь.

      – Хоть бы ты его урезонил, – обратился староста к Дутлову, который зажег уже фонарь, но, видимо, остановился послушать, что́ еще дальше будет, и искоса с соболезнованием смотрел на племянника, как будто удивляясь его ребячеству.

      Илья, потупившись, опять проговорил:

      – Вина дай, беду наделаю.

      – Брось, Илья! – сказал староста кротко, – право, брось, лучше будет.

      Но