Театр. Елизавета Сунде

не водилось.

      И всё-таки мне обидно, что Сэрина не знала. Обидно осознавать, что мой мир для кого-то попросту не существует.

      Это стало первым чувством, осознанно испытанным мной за долгое время, и впоследствии на него накладывались все остальные.

      Дни я проводил с Сэриной: она читала мне любимые книги, показывала свой гербарий и коллекцию отполированного морем стекла. Ей нравилось собирать полевые цветы и расставлять их по дому, бродить по побережью, играть с большим косматым псом, иногда приходящим на старую пристань. Она очень любила свои лёгкие длинные платья, вьющиеся волосы, ракушки и певчих птиц.

      Вечером возвращался Казимир, а я закрывался в комнате, распахивал окно (чтобы слышать море) и засыпал до самого утра. Когда болезнь отступила, пришлось возвращаться к снотворному, и мне ещё понадобилось время, чтобы правильно рассчитать дозировку и не опаздывать к рассвету.

      Честер каждое утро ждал в саду. На его коленях лежали два пледа: один он приносил для меня. Мы гуляли по узким дорожкам (специально сложенным так, чтобы помещалось инвалидное кресло), ходили на утёс или сидели на террасе. Он рассказывал мне про себя и свою семью.

      Сначала я думал, что меня тянет к старику потому, что мы похожи –отсутствием воли к жизни и усталостью. Между нами была связь понимания, для которой не понадобились слова. И даже когда я узнал Честера лучше, эта связь никуда не делась.

      Хотя разница всё-таки была. Старший господин Войелло прожил долгую насыщенную жизнь – его усталость была связана именно с этим. Он тащил на себе груз сожалений и невыполненных обещаний, тоски по былым дням и несбывшиеся мечты. Только смерть могла освободить старика от этой ноши. Он предчувствовал её приход и не сопротивлялся. Уже был ближе к мёртвой Аише, чем к живым детям, хотя и очень любил их.

      Любовь его была настолько сильной, что он не знал, как её выразить – а потому не выражал совсем. Все слова, которые говорил мне Честер, предназначались его детям. Он неосознанно отдалился от них, переживая свою трагедию, а когда спохватился, пути назад уже не было: Казимир вырос и зажил собственной жизнью, Сэрина из маленькой солнечной девочки превратилась в незнакомую девушку, воспринимающую отца только как печального старика в кресле у окна. Он уже не мог поговорить с ними, а потому говорил со мной.

      – Аиша заболела эмпатическим недугом, – рассказывал Честер, – Это случилось вскоре после того, как она бросила играть, уничтожила все холсты и запретила танцевать в доме…. Я знаю, почему так вышло, и в этом тоже виноват я. Моя любимая очень тяжело переживала то, что творилось с миром…. Ты ведь знаешь, Иоши? Наверняка знаешь, ты ведь оттуда….

      Конечно, я знаю, хотя и с чужих слов, потому что родился позже. Впрочем, не то чтобы у этого события была конкретная дата. Просто выросло поколение, которому с детства внушали, что искусство их не прокормит – за картины и музыку никто не заплатит, не на что будет купить даже пресловутые таблетки. Они же повторяли это своим детям. В конце концов, любая творческая деятельность стала считаться постыдной,