Что было, то было. Виктор Трынкин

От него вот и еду. Память от них осталась – двое внучат… да шинель. – Нелегко пережить такую потерю на старости лет. Старик тяжело вздохнул: – Вот так… Думал – пожил, потрудился, детей вырастил, а оно, само дело, заставляет еще жить… для внуков.

      Наступила какая-то гнетущая пауза. А что говорить? Каждый думал о своем. Женщину эти слова тронули. Она хотела поддержать старика – участливо и как-то робко посмотрела на него и тихо произнесла:

      – Вам, папаша, надо пожить не только ради внуков. Интересно и самому увидеть, как будут строить новую жизнь.

      Слепой оживился, повернул голову на голос женщины. Лицо его просветлело:

      – Хотелось бы посмотреть, каким будет Сталинград.

      Безрукий, искренне желая поддержать друга, утвердительно сказал:

      – После войны, Петро, обязательно поедем. – Петро понуро опустил голову.

      Безрукий понял настроение друга:

      – Ну и что? Я тебе расскажу, а ты поймешь. По мостовым-то вместе на брюхе ползали.

      Слепой с жаром мечтательно отозвался:

      – Наверно, это будет особенный город. Он должен быть светлым и чистым. Никто не посмеет даже плюнуть на улице.

      Старик грустно улыбнулся. Женщина бросила влажный взгляд на слепого. Толстый, не отрываясь от семечек, пробормотал:

      – У всякой пташки свои замашки.

      Добродеев слез с полки, сел против толстого, заглянул ему в глаза, словно в пустоту, и, не разжимая зубов, процедил:

      – Заруби себе на носу. В этом городе всяких шкурников, жуликов совсем не будет. – С трудом сдерживая себя, отвернулся к окну. Толстый сделал вид, что не расслышал:

      – Что говорите, товарищ капитан?

      – Ничего. Не утруждай свою совесть. Грызун.

      – Чего? Совесть?

      – Я вижу, у тебя ее нет. Грызи семечки.

      Перебраниваться у Добродеева желания не было. Только посуровели его глаза.

      За окном проплывали в легкой сиреневой дымке сиротливые поля. Они наводили на другое настроение. Видно было, что крестьянская закваска брала вверх. Он с тоской смотрел на эти просторы. И душа тянулась к этим полям…

      Старик приблизился к капитану:

      – Горячий вы человек, я вижу… Вы из какого сословия будете?

      – Из крестьян, – не отрывая глаз от полей, проговорил Добродеев. – Был учителем, потом председателем колхоза.

      Старик чинно кивает:

      – Начальство, значит.

      – Какое начальство… Вот смотрю на поле и думаю: пахать надо, сеять, вырастить, собрать – руки нужны. А руки-то крестьянские автомат держат. – Помолчал, затем добавил: – Справятся ли тут без нас?

      Безрукий нечаянно услышал последние слова. Оживился, желая поддержать разговор:

      – Вы, товарищ капитан, не сумневайтесь. Мы вот возвращаемся к земле. Ничего, что такие, – тряхнул пустым рукавом. – Зато дух у нас фронтовой. Одной рукой за двоих будем работать.

      Грустно перестукивают колеса на стыках. Люди в вагоне занялись своими делами. Безрукий вплотную прижался к капитану:

      – Вы уж там… – Сжал единственны кулак. –