Что было, то было. Виктор Трынкин

ке.

      По вагону, донельзя набитому военными и гражданскими людьми, узлами, тюками, корзинами, извиняясь и чертыхаясь, протискивался к своему месту капитан Добродеев.

      В вагоне тесно. Прижавшись друг к другу, у окна сидят два молоденьких солдата: один без руки, другой слепой. Напротив женщина в берете, рядом толстый мужчина, по виду хозяйственник, и старик в новенькой, не по росту шинели. Припав к окну, старик пытается разглядеть, что там происходит:

      – Что за станция?

      Женщина, устало вглядываясь в окно, через плечо старика:

      – Какая-то маленькая, неизвестная. – Безнадежно вздохнула. – Стоим у каждого столба.

      Толстый мужчина не к месту криво усмехнулся, безразлично глядя в окно:

      – Война, ничего не поделаешь.

      Добродеев молча залез на верхнюю полку. Он долго лежал с открытыми глазами. В памяти, как странички, листались годы его жизни: родители, война, госпиталь… И вот теперь опять на фронт. А куда едут эти люди? Ведь здесь недавно хозяйничали немцы. Правда, линию фронта отодвинули далеко на запад. Значит, эвакуированные и беженцы возвращаются к мирной жизни на свои места: в города, деревни, поселки. Дай Бог. Поэтому галдеж в вагоне такой возбужденный.

      – Что там случилось? – Старик трогает Добродеева за плечо. – Чего встали-то?

      – Неизвестно. Встали, и все, – неохотно отозвался капитан.

      – На фронт едешь? – любопытствует старик.

      – Туда, отец.

      – После ранения небось? Вижу, неловко залез.

      – Угадал.

      Старику явно хочется поговорить:

      – Откель сам-то будешь?

      – С Кубани. Кубанский я. – Добродеев закрывает глаза, показывая всем видом, что хочет спать.

       Возбужденный шум возвращенцев в вагоне не стихает. Капитан лежит с закрытыми глазами. А ему и вернуться некуда – только на фронт. После госпиталя поехал к родным местам навестить, сошел с поезда, подошел к деревне, а ее нет. Одни обгорелые печные трубы. Опустела деревня. И какая-то звенящая тишина охватила эти скелеты. Даже птиц нет. Он стоял среди черных головешек – сильный, здоровый – ничего, что из госпиталя. От слёз у него зарябило в глазах. Видит Бог, что нет этому злодеянству прощения. Сердце словно зажали в тиски…

      Старик с пониманием посмотрел на Добродеева.

      – Эвоно как… – Хотел что-то еще сказать, но не решился. Грустно стал смотреть в окно. Там за разбитым полустанком раскинулись бескрайние пахотные поля. Тихо проговорил, вроде бы себе: – Весна занимается. Пахать скоро, а пахать-то некому…

       По перрону, толкаясь с вышедшими из вагонов редкими пассажирами, с сумкой через плечо идет торговка:

      – Семечки, кому жаренных семечек!

      Толстый мужчина повис из окна:

      – Э-э-й, хозяйка, иди сюда! Дай-ка пару стаканов.

      Торговка насыпает стакан черных семян, протягивает толстому. Затем второй. Берет деньги, идет дальше вдоль состава. – Жаренные семечки!

       В вагоне толстый усаживается на свое место.

      – Ну вот, теперь не так скучно будет. – Начинает грызть семечки, шелуху сплевывает на пол.

      Старик опять заводит разговор с соседями:

      – Ребятки, куда едете-то? Вроде уж отвоевались, а путь держите на запад.

      Безрукий, поправляя пустой рукав:

      – Ко мне едем.

      –В Госпитале были?

      – Ага, – отзывчиво вздохнул солдат. – На Кавказе. А оттуда поехали на его родину, на Украину, к матери и сестре. Приехали в Дарницу, это под Киевом… – Солдат замолчал. Тяжело говорить об этом. Ведь рана-то еще свежая. Тихо закончил: – Погибли все…

      Старик тяжело вздохнул, в голове мелькнуло: «Горе одно на всех».

      Толстый, не слушая рассказ инвалида, лезет в карман, достает горсть семечек, церемонно протягивает женщине.

      – Угощайтесь, веселее ехать будет.

      – Спасибо. – Женщина делает из газеты кулек для шелухи.

      – Ну что ж, говорю, поедем, Петро, ко мне. Будешь у меня жить под Смоленском. Мы с ним два года вместе воевали. Он меня, раненного, из боя вынес в балочку. А потом вернулся обратно и попал под танковую атаку. Тут его и накрыло.

      Женщина потихоньку вытирает слезы:

      – Господи, ироды проклятые, что же они делают…

      Толстый, прислушиваясь, невозмутимо лузгает семечки:

      – Да-а. Бывает. Война.

      – Ему еще повезло – руки целы, на месте. Он ведь гармонист хороший. И вообще, когда был зрячий, в роте был самый веселый. Это сейчас он тихий. – Грустно улыбнулся: – Грозился на моей свадьбе играть.

      Старик суетливо лезет в свой мешок.

      – У меня тут сальце есть, домашнее. Отведайте-ка, сынки.

      Женщина охотно достает сверточек:

      – А у меня пирожки с картошкой, ешьте. – Протягивает солдатам пирожки.

      Безрукий бережно берет пирожок,