Тегеран-82. Побег. Жанна Голубицкая

ты инглиш знаешь! – вдруг с легкой завистью сказала Мартышка.

      От этой неожиданной похвалы я растерялась. Наверняка у Мартышки в школе тоже есть английский, а раз она старше меня на три класса, то и знать его должна лучше, чем я. А я и в школу-то не хожу.

      – Я его пока не знаю, но учу, – сдержанно ответила я. – А ты в школе какой язык изучаешь?

      – Инглиш, какой же еще! – сообщила Мартышка пренебрежительно. – Задушили совсем со своим английским! Каждый день по уроку, а по средам – аж два подряд! Но я все равно не врубаюсь!

      – Если у тебя каждый день язык, значит, у тебя английская спецшкола? – изумилась я.

      – Ну да, – небрежно подтвердила Марта. – А что ты так удивляешься?! Или я похожа на ученицу интерната для умственно-отсталых? Только инглиш я ни в зуб ногой.

      Мартышка захохотала, а я в сотый, наверное, раз подумала, что она какая-то совсем другая, не такая, как мы с Серегой, Тапоня, Бародар с СахАром, и даже на посольских детей она не похожа. Я-то привыкла гордиться своей английской спецшколой. И мне казалось, что это нормально, что все, кто сумел в нее поступить, этим гордятся. А те, кто, как выразилась Мартышка, «не врубался» в инглиш, этим не то, что не кичились, а всячески это скрывали. Родители тайком нанимали им репетиторов, лишь бы их не выгнали из нашей знаменитой школы. А за неуспеваемость по языку у нас отчисляли безжалостно, даже детей рабочих и номенклатуры, которые в других случаях, как правило, были неприкосновенны. Нам напоминали, что нашу школу создали по личному распоряжению министра иностранных дел Андрея Вышинского для нужд советской дипломатии и внешней разведки (см. сноску-8 внизу).

      И тут такая Мартышка, которая семь лет удерживается в спецшколе, вовсе этим не гордится да еще и хвастается, что инглиш она «ни в зуб ногой»! Прямо инопланетянка какая-то!

      Я испугалась, что мне придется служить при Мартышке с Мунрэкером переводчицей. А мне уже хватило трудностей перевода в случае с СахАром и «пендюшкой».

      Следующие два дня мы торчали на «большаке», карауля «Мунрэкера». Он выходил на прогулку дважды в день примерно в одно и то же время. В первой половине дня он появлялся около полудня: минут сорок гулял вокруг фонтана, потом еще с полчаса сидел на скамейке с английской книжкой и затем уходил на обед. Во второй половине дня Мунрэкер выползал после тихого часа, где-то в половине пятого, и тут уж торчал во дворе до самого шестичасового азана и последующего «хамуша», когда садилось солнце, а следом в больничном дворе вырубались фонари.

      Пока он накручивал утренние круги, я носилась вокруг фонтана на скейте, едва ли не сбивая нашего «богатого пациента» с ног. У Мартышки своей «доски», как мы называли скейт, не было, на мою она встать боялась, как я ни предлагала, поэтому она торчала рядом, подбадривая меня громкими возгласами. Но Мунрэкер упорно нас не замечал. Заложив руки за спину, он размашисто вышагивал в своем габардиновом халате, разглядывая асфальт под ногами и изредка