Внезапно Папа. Татьяна Любимая

У меня есть в тумбочке, в верхнем ящичке, – наконец встречаюсь с ним взглядом и строю просящие глазки. Все равно стоит, ничего не делает, пусть хоть за ложечкой сгоняет.

      Шеф послушно идет в приемную и через минуту возвращается. Отдает мне ложечку, а сам усаживается напротив в кресло для посетителей.

      – Она чистая, – на всякий случай говорю мужчине, помахивая ложкой в воздухе и переключаюсь на ребенка. – Вот так, смотри, малыш, опускаем ложечку в водичку и… мешаем, мешаем, мешаем.

      Опять сажусь в шикарное директорское кресло, чтобы быть с мальчиком на одном уровне. Попутно прячусь от тяжелого взгляда медведя за тельцем малыша.

      Стучу ложкой о края пластика, заодно раскручиваю воронку. Мальчишка смотрит на пляски воды, приоткрыв рот.

      – Ну–ка, попробуй теперь, будет щекотать?

      Мальчик с готовностью берет стаканчик с жидкостью  и пробует пить. Опустошает наполовину.

      – Ну вот, молодец. Не баловалась больше водичка?

      Машет головой из стороны в сторону. Икает. Морщится.

      – Невкусная?

      Опять машет.

      – В следующий раз проси сразу сладенькую, ладно? Тебя как зовут?

      Молчит. Глаза в пол, точнее, на свои коленочки. Какие ресницы классные у ребенка – длинные, светлые, пушистые, хоть и слипшиеся.

      – Матвеем его зовут, – отвечает за мальчика Михаил Иванович. Сидит как сыч в кресле напротив, наблюдает за нашим с малышом диалогом. Точнее, пока монологом. Пальцами по столу слегка постукивает.

      Выглядываю из-за ребенка. Бросаю на директора неприязненный взгляд – не его спрашиваю, вообще–то.

      – Матвей? – обращаюсь к малышу. – Красивое имя. А сколько тебе лет?

      Матвей молчит. Опять стыкует указательные пальчики и смотрит на них, а не на меня.

      – Он не разговаривает, – снова встревает его отец.

      – Ты не хочешь со мной разговаривать? – игнорирую мужчину.

      – Ой, совсем не разговаривает? – доходит до меня. Поднимаю шокирующий взгляд на Медведя.

      – Совсем.

      Несколько секунд смотрим друг другу в глаза.

      Осознание, что маленький, такой симпатичный мальчик и не может сказать ни слова, колет каленым железом прямо в грудную клетку. Жаль до невозможности малыша, прям до слез. За что ему такое наказание? Еще и отец чурбан бесчувственный.

      Моргаю часто–часто, разрывая наши гляделки с медведем, прячу накатившуюся мокроту за ресницами. Проглатываю ком в горле. Набрав полную грудь воздуха, улыбаюсь мальчику и говорю как можно бодрее:

      – Матюша, у тебя игрушки есть? Машинки, например?

      Машет отрицательно.

      – Совсем ничего? Чем же ты будешь у папы на работе заниматься?

      – Слышь, стрекоза. Я тебе задание дал? Дал. Иди выполняй. Мы найдем, чем заняться, да, Матвей?

      А тон нельзя повежливее сделать? С ребенком можно и помягче общаться, кровиночка же. И с чего ради я стрекоза? А-а, из–за черных очков?

      Ребенок напрягается. Похоже, перспектива остаться один на один с отцом его пугает и вот–вот