Осуждение и отчуждение. Григорий Громской

это получилось не то, не так… меня изнасиловали!

      – И почему же ты тогда в суд не подала? А?!

      – Потому что я была пьяна и с-согласилась с ним…

      – А пыталась ли ты общаться с ним?! Это же его ребёнок.

      – Да, Света, да! Но что взять с алкаша этого? Что с ребёнком было бы?

      – И что с этого?! Давай теперь каждая беременная будет аборты делать!

      – А пусть, пусть! Если хотят, то почему бы и нет?

      – Обезумела что ли? – точно издалека донёсся дрожащий голос Средник.

      – Как люди, людской род будет жить? Да нас всех тогда не будет! – Бойко нервно сжала правый кулак.

      – Ничего, выживут, выживут! От одной меня как будто жизнь всего человечества зависит! Да и о чём вы вообще говорите? Что я могу дать ребёнку? Бедность и голод?! Я сама еле живу в своей однокомнатной квартире рядом с шумящей и пыльной трассой! Что я могу… чем я могу обеспечить своего ребёнка?! Какой пример он с меня возьмёт? Что мне говорить про его спившегося, гниющего отца? У всех дети по любви родились, в опеке, а что с моим стало бы?! Со мной бы что стало?

      – А я тебе на что, а?! – воскликнула Бойко. – Выход есть всегда!

      – Конечно, выход есть всегда, но какой? Куда?! Меня бы мать убила!

      – Ты убийца. Душегубка, – шептала Средник.

      Ранимова резко поднялась. Она хотела было выкрикнуть что-то оскорбительное, но голос её снова сник, в горле встал ком, и, в итоге, лишь по её экспрессивной жестикуляции можно было догадаться, что она хочет что-то ответить. Мария перевела взгляд с людей, которым ранее в мыслях успела довериться, на окружение. Ей чудилось, будто все: официанты, женщины, дети, мужчины, старики, молодые – удивлённо и презрительно смотрели – даже не смотрели, а рассматривали – побледневшую девушку. Будто она была для них жалкой стеклянной статуэткой – каждый узрел её натуру: горюющую, слабую, беззащитную. Казалось – тронешь, и она разобьётся вдребезги. И почему-то Мария этого так стыдилась.

      Ранимова быстрым шагом вышла из кафе. Конечно, вряд ли кто из присутствующих вообще обратил на девушку внимание. Что официанты? Так они даже и не глядели на неё, а занимались своей работой. Что до детей? Так они продолжали резвиться как прежде. Что до остальных? Так никто, собственно, и не предал выбежавшей Марии должного внимания. Они были заняты собой, своей болтовнёй. Плохо это или хорошо – вряд ли можно однозначно ответить.

      На улице лицо обволок холодный ветер, который предвещал ночную грозу. Она шла домой растерзанная, испуганная и разъярённая. Она не замечала людей, которых случайно задевала, она не замечала сигналы недовольных водителей, переходя через дорогу. Она была вне себя от злости и горя. Душе хотелось то ли заливаться слезами, то ли кричать и проклинать всё живое и неживое. В округе только и мерещилось, будто все незнакомые люди осуждали её да говорили об ужаснейшем грехе – аборте.

      Придя домой, Ранимова, как безумная, металась по всей квартире, пытаясь успокоиться. Она, рыдая, ругала себя, порицала других.

      Слова в записке были неаккуратно начёрканы в порыве злости и ненависти:

      «23 апреля,