Кладовая солнца. Михаил Пришвин

сказал он вслух, – взяли себе да и поохотились, самое время: осень, перелет. Вот как найду их, так им дня три еще дам пострелять.

      – Слышишь? – шепнул Рюрик Курымушке. – Надо бы сдаваться.

      – Да, надо бы, – шепнул и Ахилл.

      В ответ Курымушка ткнул в нос сначала одному, потом другому.

      – Вот как поймаю, – продолжал становой, – прежде всего им водочки, ветчинки, чайку с французской булкой, а потом с ними на лодке дня на три зальюсь, будто их все ловил: отпуск себе устрою. А то и неделю промотаемся, надоели мне эти черти-конокрады.

      Рюрик тихонечко пальцем тронул Курымушку, а тот ткнул его в бок кулаком.

      С каждой минутой все ненавистней и ненавистней становились Курымушке его товарищи: превратить всю экспедицию в охоту, вернуться с позором в гимназию? Нет, если они сдадутся, он один убежит, но так не вернется.

      А полицейские катили обратно.

      – Вы, умные люди, – сказал становой, – хорошо сделали.

      – Точно так, – ответили полицейские.

      – И порядочные дураки.

      – Точно так, ваше благородие.

      – Вот что, умные дураки, постелите-ка все это вон там, на траве, костер разведите, чайник согрейте. Так! Живо! Теперь нужно гостей звать.

      – Слушаем.

      – Куда же вы пойдете?

      – Не могим знать, ваше благородие.

      – Ну, так я вам скажу: лодку эту поставьте на воду и поезжайте гостей звать.

      – Слушаем! – сказали полицейские и, взяв лодку за край, повернули на бок.

      – Чижик, чижик, где ты был? Пожалуйте, гости дорогие.

      – А! И кум тут! Ну, давай поцелуемся.

      Становой с Рюриком обнялись, но Курымушка, пока они целовались, схватил ружье, отбежал к дереву и стал за него, как за баррикадой.

      Ахилл как осклабился, так и остался с такою же глупою рожей стоять.

      Не обращая внимания на Курымушку, такого маленького, Кум угостил вином Рюрика и Ахилла и, увидев четырех убитых крякв, так и ахнул:

      – Да мы тут сейчас пир на весь мир устроим: ведь они теперь осенью жирные.

      И велел четыре ямки копать; в эти ямки прямо в перьях уложили уток, засыпали горячей золой, костер над ними развели.

      – А еще бы хорошо осеннего дупеля убить, да его бы во французскую булку сырого, а булку тоже бы в ямку, пока она вся жиром его пропитается. Ну, вот закусим, такая закусочка – едрёна муха, скажу я вам… Ну, вы чего дремлете, ребята здоровые, вам еще по стакану под ветчину, а потом и под утки начнем.

      Выпили еще по стакану.

      – Меня самого из шестого класса выгнали. Эх, было время! Вот было время! «Gaudeamus» знаете?

      – Ну как же!

      И запели:

      Gaudeamus igitur

      Juvenes dum sumus[7].

      А Курымушка так и стоял, все стоял за деревом, ожидая на себя нападения; первым выстрелом он думал убить станового, вторым – полицейского, затем броситься вперед, схватить второе ружье, другого полицейского взять в плен и на этих лошадях продолжать путешествие.

      Так он думал вначале, а кумовство у костра все разгоралось, товарищи его покидали; они, пожалуй, пойдут за Кумом. Знал ли Кум его мысли? Верно, знал: он лежал на полушубке

7

Начальные строки студенческой песни «Гаудеамус»: «Будем радоваться, пока мы молоды» (лат.).