Заповедник и другие истории. Сергей Довлатов

меня с любовью!

      Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические междометия.

      Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету.

      Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.

      Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.

      Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались. Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:

      – Давайте познакомимся.

      – Аврора, – сказала она, протягивая липкую руку.

      – А я, – говорю, – танкер Дербент.

      Девушка не обиделась.

      – Над моим именем все смеются. Я привыкла… Что с вами? Вы красный!

      – Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я – конституционный демократ.

      – Нет, правда, вам худо?

      – Пью много… Хотите пива?

      – Зачем вы пьете? – спросила она.

      Что я мог ответить?

      – Это секрет, – говорю, – маленькая тайна…

      – Решили поработать в заповеднике?

      – Вот именно.

      – Я сразу поняла.

      – Разве я похож на филолога?

      – Вас провожал Митрофанов. Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы хорошо его знаете?

      – Хорошо, – говорю, – с плохой стороны…

      – Как это?

      – Не придавайте значения.

      – Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую… Воспоминания Керн… И какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.

      – Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать.

      – С вами невозможно разговаривать…

      Шофер поглядел в нашу сторону. Экскурсанты расселись.

      Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.

      – Летом, – сказала она, – в заповеднике довольно хорошо платят. Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.

      – И это на двести рублей больше, чем он стоит.

      – А вы еще и злой!

      – Будешь злым, – говорю.

      Шофер просигналил дважды.

      – Едем, – сказала Аврора.

      В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтые занавески усиливали ощущение духоты.

      Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый – гений?!.

      Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери Рылеева…

      Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет.

      В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора заверила какие-то бумаги, и нас повезли в «Геру» – самый фешенебельный местный ресторан.

      Я колебался – добавлять или не добавлять? Добавишь – завтра будет совсем плохо. Есть не хотелось…

      Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели липы.

      Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Например, последний разговор с женой…

      – Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь, – фальшива. Это – лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок… С твоими пороками нужно быть как минимум Хемингуэем…

      – Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек Лондон хороший писатель?

      – Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в ломбарде… Я все могу простить. И бедность меня не пугает… Все, кроме предательства!

      – Что ты имеешь в виду?

      – Твое вечное пьянство. Твое… даже не хочу говорить… Нельзя быть художником за счет другого человека… Это подло! Ты столько говоришь о благородстве! А сам – холодный, жестокий, изворотливый человек…

      – Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.

      – Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни миллионов!

      – Ну и что? В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше. Поскольку исключает вознаграждение…

      – Это слова. Бесконечные красивые слова… Надоело… У меня есть ребенок, за которого я отвечаю…

      – У меня тоже есть ребенок.

      – Которого ты месяцами игнорируешь.