Муравьиный бог: реквием. Александра Николаенко

знала обзываться, окрестил.

      – Ба, баб? пойди сюда…

      – Чаво?

      – Смори, как Васька из пипетки пьёт…

      – И видеть не хочу ведьмёнка твояго, сам сатана – и выкормыш антихристь. Де взял? А ну-ка, дай сюда! Пяпетку загубил!

      – Да, баб, в коробке ж три…

      – Три – да твои? твои мне три? ты покупал? Ты покупал?! Да что ж ты будешь делать с ним, с заразой… Ну ты смотри – чертей с пяпетки кормить божьим молоком!..

      – Да ба, я с чайника потом её полью, обезвора́жу.

      – Обезворазить он, хляди, рязинка вон и так без кипятков сопрела, берёшь добром, а отдавать чем будешь? Дай сюда!

      – Ну, баб, ба, баб! Да ба, ну посмотри…

      Она смотрела, как с пипетки кормит Ваську, удивлялась:

      – Ишь ты, ой ты заморыш, ой… как к мамке клювом зявкат, надо ж, ты смотри? Чив-чив… ой ты, утопыш… Чий бесь бисём, а тожа сирота…

      – Чего, баб, сирота – он мой.

      – Ой – «мой»… де сам-то свой тельняшка? Под богом ходим, дурачок.

      Беседки чердаком к столу придавленная крыша, под складнем дров, под весом синевы, под чёрной ямой глубины над ней, где бесконечности достанет мига, чтобы втянуть и растворить тебя в себе.

      – А сколько, ба, у нас?

      – Двенадцать соток здесь.

      Её земли, своей земли.

      И держит паузу оркестр нейтральной полосы. «Маяк» передаёт «В рабочий полдень». Здесь всё успей, за всем вставай, за всем – ходи. Полей, поли́, спасай. Здесь каждый царь своим двенадцати наделам, рассадкам, розам, флоксам, тлям, обеду. Пока не грянет гром и налетевший ураган не опрокинет яблони, как спички, и белый град горох не посечёт.

      В примолкших джунглях сада – жизнь доисторических существ: седые тени малярийных комаров скользят сквозь реечки террасы, плетёт гамак убийца-паучок, поменьше ты – и вот он ад. Землетрясения, лавины и вулканы, затмения, водовороты, смерчи, гибель Атлантид – девятый вал твоих шагов.

      Под богом ходим, дурачок.

      Сочится пыльными лучами свет сквозь кровельные щели, как будто правда над покатой крышей в жарком киселе висит не солнце, а тарелка марсиан, инопланетный луч скользит, не понимает, что за существа: скелет истлевшего зонта на деревянной ручке, папин спиннинг, галоша, самовар, коробка с Васькой, корзинка с шелухой, старуха и чумазая коленка, прижавшаяся краешком стола.

      Под богом ходим, дурачок.

      Вслепую ищет смерть – кого втянуть, кого отнять, обнять и отобрать… Разумна? Дрожит на стенке солнечная сеть и гаснет, и темнота от тучи грозовой на их двенадцать бед надвинется мгновенно, тринадцатой бедой разинет пасть и ливанёт…

      – Платок тебе давала бабушка, давала? Ты посмотри, чем гадь свою накрыл…

      – Ну, ба же! одеяло… ба! Ну, не бери…

      – Всю душу бабе измотал…

      – Хороший, баб, он, да? Они, ба, умные, по-человечьи, тётя Люба говорила, говорят… как попугаи, если научить…

      – И ты по-человечьи говоришь, а человечьего не знашь.

      – Ба, да чего?

      – Чаво… от то и исть, что ничего, не знаеть чи́бись, кто мамку-то яго убив, а туть вот, Петь, хляди, прям как на кошке шёрстька у яго…

      – Ба,