Муравьиный бог: реквием. Александра Николаенко

дегтярной шерстью в солнечном свету, и сел под лавочкой у ног её, заумывался.

      – А вон он де, Петруш… Да, Васька? Васька в Ваське…

      Петруша медленно пошёл к коту:

      – Кись-кысь… хороший котик… хочешь молочка?

      Кот замер, лапу вверх уставив, следил за ним, не веря в молоко.

      Петруша бросился, кот подскочил и, развернувшись в воздухе, огромной чёрной птицей садом полетел.

      Она расхохоталась вслед коту, сквозь всхлипы повторяя:

      – Кись-кысь… хороший котик… киса-кыса… Хочешь после кровки молочка-т?

      Он сел на уголок завалинки бетонный.

      – На камне не сиди, застудишь жопь, осподь детей ня дасть. Ой, не могу… кись-кысь! Чийбись-то де? Ба, де? – отмахивая слезы смеха, проскрипела: – Чий хохотун-т напал? Ой, радось не к добру… Вставай, сказала, ну!

6

      В пустом гробу похоронили Ваську. Коробку «Сахар» в «Правду» обернули, красиво лентой обвязали и пошли.

      Горело солнце. Было жарко. Пахло липой. На небе ватные пылились облачка, и чайки рыбок уносили в синеву, сомкнув плотней железные крючки.

      И смерть была внутри коробки и снаружи, невидимая смерть как будто просочилась сквозь, в платок впиталась каплями с пипетки, пахла Васькой, обманула, хранила солнечным теплом песчинки сахара на дне, как будто всё могла, имела право убивать. Но убивала жизнь, не смерть.

      Следил за ними, в зарослях кургановых мелькая, убийца кот, Добжанский душегуб. Петруша нёс лопату, Сашка – гроб за бантик, в ногах её вертелся, от восторга лая, Шарик, дурында пёс, глупее не найти.

      – Убью его, гадюку, гад гадючий, кот свинючий, сволочь… Шарик, фас!

      – Фас, Шарик! Фас!

      Но Шарик шерстини́л коленки, петлял в ногах, вилял хвостом, катался кубарём в траве и, хлопоча ушами, подлетал, стараясь облизнуть ладонь, которая послала убивать.

      – Блин, Шарик, фу! ну ты! Всю руку обслюнил…

      – Фу, фу! Да фу ты… стой! Куда? – Съезжал в разрытое, притявкивал в восторге, на все «сидеть! лежать! служить! дурак!» – лез целоваться и, отбегая, с ужасом скулил, увидев стрекозу или лягушку.

      – Чего он у тебя?

      – Да он лягух боится.

      – Охранный пёс, Мухтар…

      – И что? Зато он не кусается вообще.

      – Собака то и есть, чтобы кусаться.

      – Не то и есть.

      – Собака – кошек убивать. Я бы овчарку лучше бы завёл…

      – И заводи.

      – Немецкую овчарку…

      – Заводи.

      – И заведу…

      И он ещё копнул, срезая зло запутанные корни, какими крепко-намертво трава прошила землю, чтоб никого не выпускать наверх, кроме себя. Копал и вспоминал, как папа обещал купить овчарку, а мама обещала разрешить, но только бабе ничего пока не говорить, а то она с ума сойдёт и скажет: «Осподи помилуй! вы совсем с ума сошли?» Они уже придумывали имя ещё не существующему псу, и он сказал: «Мухталь». – «Мухтар?» – «Мухталь!»

      А папа говорит:

      – А если девочка, то Муха… Ну, брат, пора на боковую.

      – Не пора.

      – Э, нет, пора, дружище, завтра тоже будет день.

      – Не будет.

      – Куда ж он денется?

      – А Баба-я́ба съест. – Вцепился в стул, но стул поднялся в воздух вместе с ним, и умываться