Муравьиный бог: реквием. Александра Николаенко

думал – в голод, прям чтоб голодина, когда уже не можешь потерпеть, то можно руку, например, себе отрезать, съесть… наверно.

      – Ой, дура, стой-ка, Петь, забыла – сальца ж взяла в деревне я, полакомись чичась…

      И резала в деревне взятое сальцо́, с мясной прослоечкой, белее снега, в седой от перчика тряпце́, кристаллах соли, с щетинкой кожи, в чесночке.

      – Свянинка-то кака-то… как по маслу, што только хрюкала чичась…

      – Не, я не буду… ба, не режь!

      – Сябе. Чаво орёшь? Не хошь – не ешь, а баба съест. Ну, будёшь, што ль?

      – Ну… буду. Ты только, баб, потоньше режь…

      – Потоще – не бумага, бабе делать нече, резать два разá. – И резала шмотём, ждала, пока откусит, не спускала глаз:

      – Ну, што?

      И он, жуя, кивнёт, что очень вкусно.

      – Ищё тебе?

      И с удовольствием злорадным, как будто провела коварного врага, отрежет новый шмоть, подвинет хлеб:

      – Балуй, пока жавой, в земле-то черви будуть баловать.

      И есть вдруг затошнит опять.

      На сон грядущий, чтоб на чистых пятках в рай, обмоет косточки в тазу, водичкой тёплой с ковшика польёт:

      – Чим токо держится душа… Цыпля-стыдоба, не кормить, скажуть люди, бабушка тябя, ой, бухенвальд ты бухенвальд…

      – Чего, баб, Бухенвальд?

      – Буко́вый лес.

      – Чего буковый лес?

      – Да каждому своё, кому буковый, а кому – дубовый… ты смотри, одни мослы торчать, на рёбрышках играть…

      – Не надо, ба! Не трогай, баб! Щекотно!

      – А это де побился, золодей?

      – Не лей, ба, щиплет, ба! Не надо!

      – Ядьком чичась…

      – Не надо йодом, ба! Зелёнкой, ба!

      – Зялёная кровать, а бабушке стирать, ядьком, сказала, меньше будешь бегать…

      – А-а-а!

      – Тярпи. Осподь терпел и нам велел, рожають бабы вас-то, как ты думашь, больно? Тябе не ципку ободрать, подуить бабушка давай.

      – Не надо!

      – Подуеть бабушка, заразу сдуеть, а то зараза попадёть – и будить баба светы хоронить, давай, нягожа, оберну, замёрз? – И завернёт его в большое полотенце.

      Уже не холодно, мурашки разбежались под пижамой. Он почитает «Ёлки на горе», или «Мюнхгаузена» книжку, или какую Сашка почитать дала.

      Белеет горб её перин высоких, лампадки скачет над Помпеей огонёк, под тусклым пятачком настольной лампы она листает книги чёрной тусклые стихи на пожелтевших листьях.

      – Царю нябесны божи правый, истины твоя над сякое созданье, прости сей день дяло́м и словом, помышленьем, не прогневись и ниже помяни. Ты бо еси бох наш во сём, рука твоя о нас без всякого ответа недоумаваши уповахом, се яко царствие твоё, помилуй нас, помилуй нас, помилуй нас. Аминь… Перекрестись. Перекрястился?

      – Да.

      – Не видить бабушка, ну, де? Хляжу.

      – Чего, ещё?

      – Исть лишний грех, а кресть на мир не ляжеть лишний, перекрестись, сказала, ну! кресть чёрта отгоня́т.

      – Нет чёрта, ба.

      – Да вон сядить.

      И чёрт сидит в углу, под тумбочкой, где шевеля́тся тряпки.

      – Всё,