Любовь до гроба. Алинда Ивлева

будто оживший вулкан, Егор.

      Мать строго посмотрела на сына:

      – Скоро все лёгкие выплюнешь, а он курит все!

      – Не начинай. Давай рассказывай, я краем уха слышал, что ушла на фронт. А батя? Следом? Он же хвостик твой, – Егор опять жутко зарокотал.

      – Не любить – грех, а любишь – не разлучайся, найди способ, но не оставляй – это задача мужика. Оберегать! – дед Демир поднял вверх палец. – Тебе бы такую жену, как твоя мать, а то бобылем ходишь.

      – А тебе, бать, нравится подкаблучником–то?

      – Хватит, Егор, даже мне противно уже тебя слушать, – встал лысый очкарик в костюме. – Ядом брызжешь.

      – О, голос прорезался, жены рядом нет, так и осмелел.

      – Прекратите! Стыдно за вас, вот пусть напишут в газете, сколько раз вы к матери приехали? Когда дом сгорел, кто примчался? Кто выстраивал его. Всем миром помогали, соседи, бывшие сотрудники, сослуживцы, и с области люди приезжали. Нашу маму все уважают, кроме родных детей, – бесцветные щеки женщины–монашки порозовели, глаза лихорадочно заблестели, она вскочила, одернув юбку. И, будто обессилев, села на стул. Потупив взор.

      – Так мы же не родные ей, как выяснилось, – в грудном голосе выплеснулась вся нотная гамма.

      – «Моя любовь и благодарность

      С годами глубже во сто крат,

      Родные люди не по крови,

      А по сердцам, что бьются в такт».

      Вдруг вспомнилось, ведь про нас, ребята, вы для меня все родные. Родные – это ведь правда не про кровь. Я читала в одном журнале, что род, предки наши, это те, кто был даже отчимом или приёмным ребёнком до нас. Это все наш род, и они за нами стеной, тылом. А наши родители живы, они наши крылья. Сколько ночей мать не спала, когда ты Егор заболел, одна ремиссия, вторая, она и до сих пор стоит на коленках молится? А ты, Софа? Когда твоя дочь пропала, ты рыдала, таблетки вином запивала, а мать в город приехала, людей собрала и искала шесть дней без сна. Пока не нашла. А ты, Русик, когда в аварию попал, лежал весь переломанный, кто весь мир перевернул и связи поднял, мать тогда квартиру продала. Знаешь? Тебя в Израиль, чтоб отправить, чтоб ты снова ходить мог. А ты думал, гадал, кому квартира ушла. Родители хоть раз попрекнули. Ты там так и остался, а спасибо сказал? Стыдно мне за вас, и за себя стыдно. Пишите, Лиза все, как есть. Мы все уже седовласые люди, а судим, рядим, делим. Родные не те, кто записан в паспорте и не те, у кого кровь одна…, – Лариса заплакала, и выбежала из дома. В тихую ночь. Детей Лидочка уложила спать в гостевом доме. «Надо же, и не заметили, как стемнело». Лариса посмотрела на звёздное небо, и зарыдала горько, протяжно, заскулила одинокой раненой волчицей:

      – Одна я, всю жизнь для себя, я б сейчас… все бы изменить, хоть чужого, хоть желтокожего, хоть черенького ребёночка. Так и не узнала я материнства, так и не узнала. Мамочкииии…за что? Мамочка моя, – женщина упала на колени в траву и, раскачиваясь маятником, вознесла руки. В этот момент с инжирного неба упала звезда. Будто скатилась на макушку Ларисе. Засеребрились, засветились волосы. И тепло так стало на её душе.

      – Спасибо