Вкус подчинения. Любовь Попова

Леши.

      «Ты же хочешь этого. Ты хочешь поиграть в жертву. Давай поиграем».

      – Отпустите меня!

      Хочу сорваться на бег, но тут же чувствую захват на руке.

      Давид Маркович, несмотря на мое сопротивление, подтягивает меня ближе. Усилий почти не прилагает, в отличие от брыкающейся меня.

      Прижимает к своему твердому телу и долго смотрит в глаза, стискивая руку пальцами все сильнее, и держа подбородок.

      – Мне больно.

      – Сегодня гуляй, – говорит он, на мои слова внимания не обращая.

      В его голосе сталь и лед.

      – Завтра остынешь, я заеду после смены, и мы поговорим. Я объясню тебе, что в твоих желаниях нет ничего плохого.

      – Я ни о чем. Ни о чем не собираюсь с вами разговаривать. Садист! – замахиваюсь и бью снова, по другой щеке, вкладывая всю силу ненависти к Леше и к нему. Я не хочу играть. Я не хочу быть жертвой или даже ей притворяться. Пошли они все в задницу! Ублюдки! Бью снова.

      Чувствую сильнейшую боль в руке, ожог ладони и вижу алое пятно, растекающееся по его щеке.

      В его глазах злость. Еле сдерживаемая жажда ответить. По моей спине стекает пот.

      – В следующий раз, – обманчиво спокойно и выделяя каждое слово произносит он. – Я отвечу. Не смей бить меня без моего разрешения. Поняла?

      – Без разрешения? – а с ним значит можно? Он разрешит?!

      – Поняла, Солодова? Поняла, я спрашиваю?

      – Да. Да. Да. Только отпустите меня!

      Он еще мгновение смотрит мне в глаза и раскрывает пальцы-капканы.

      Я тут же прижимаю к себе руку, тру запястье, вижу, как по коже распускаются цветами синяки.

      И стою. Стою и не шевелюсь, смотрю на него снизу-вверх.

      Ну почему я стою, когда мне надо бежать, почему не могу оторвать взгляда от его лица, медленно снимавшего маску садиста.

      Теперь он снова лишь слегка заинтересован.

      И он мог бы этим обмануть, если бы в глазах не было четкого приказа: «Не двигаться. Ждать. Бояться».

      Он наклоняется, гладит по лицу кончиками пальцев, обводит контуры, словно запоминает, касается губ.

      – Рот открой.

      И я вроде марионетки. Подчиняюсь, тут же чувствуя на языке солоноватый вкус.

      Смыкаю губы, и, не отводя взгляда, втягиваю большой палец с ухоженным ногтем в рот, тут же вспоминаю, как в руке пусть и через брюки ощущала его агрегат между ног.

      Давид Маркович, после недолгих фрикций, вытаскивает палец. Размазывает по моим дрожащим губам слюну.

      – Завтра тебе придется отработать свой оргазм, а пока… Можешь идти.

      Его слова звучат, как выстрел на старте, и я тут же разворачиваюсь и бегу. Шапочка, державшись на мне каким-то чудом, слетает, распуская мои собранные в пучок волосы.

      Как только добираюсь до сестринской, закрываю дверь и прижимаюсь к ней затылком. Дышу рвано, часто, ощущая почти тахикардию. Боюсь, что сейчас в дверь начнет долбиться сам дьявол, взявший мою душу насильно. Даже расписываться кровью не пришлось.

      Смотрю на свои ногти и вижу пятнышки крови. Мою руки и умываю лицо.

      Боже,