Соло в ночи. Галина Михайловна Спиридонова

ужчина, голос был бархатный, приглушённый, проникновенный. Я сам когда-то в молодости играл на баяне, музыку подбирал по слуху, а ноты сам освоил значительно позже, слух у меня был, и я сразу определил, что певец поёт правильно, как бы сказали, классически, не изменяя в песнях ни одной ноты.

      Я слушал певца и молил Бога, чтобы тот пел и пел. Время было около часа ночи, во всех купе было тихо, может быть, люди спали, а может, слушали. Обычно если в коридоре или купе кто-то шумел, то быстро пассажиры на это реагировали, а тут могильная тишина, даже на стоянках в наш вагон никто не садился.

      Он пел все песни 60–70-х годов, совсем забытые нами, были песни и лагерного характера, но культурные. Так продолжалось часа полтора. И когда он запел песню «Сиреневый туман», так как мы пели раньше, я её тоже играл на баяне, я спустился с полки и вышел.

      Через два купе перед открытым окном стоял мужчина, седая голова, высокий, видно, в молодости был очень красивый, это сразу было видно, очень ухоженный. Я подошёл и стал тоже смотреть в окно молча. Мужчина пел и смотрел на меня через отражение в стекле. Так мы стояли минут тридцать. Мужчина перестал петь, может, песни кончились, может, душевный порыв иссяк, а может, моё присутствие нарушило его состояние.

      Он повернулся ко мне и сказал:

      – Нахлынуло что-то.

      Я сказал, что немного понимаю в музыке, сам играл.

      – У вас голос очень хороший, завораживающий.

      Мужчина сказал:

      – Я знаю это, послушали бы вы меня лет тридцать назад, только оценить было некому тогда на зоне.

      Я смотрел на него вопросительно, а он продолжал:

      – Да-да, на зоне, где я провёл много лет за спекуляцию. Надо было троих детей кормить, а жена была при смерти, вот всё и завертелось в этом котле. На зоне я пел, играл на баяне. Начальник даже говорил: «Тебе бы на большую сцену – голос у тебя штучный». После освобождения жизнь была осторожной очень, боялся многого, драк, ссор и т. д. Казалось, что я живу, как в песне поётся, с одним крылом – вроде и птица, а не могу летать – надорвалось во мне всё.

      До тюрьмы я не был хулиганом, окончил железнодорожное училище, водил тепловозы, обзавёлся семьёй, домом. На зоне я остался прежним, я всё время думал, что нельзя опускаться до уровня уголовника, вот выйду и начну новую жизнь. Вышел и понял – новой жизни для меня нет. Я второй сорт, а может, третий. Нет, пить я не стал, удержал себя от этого, но страх в душе поселился, потому что с человеком можно сделать всё что хочешь.

      Вы, может быть, скажете, что судьба у многих такая, и они не сдались. Я знаю, но за ними стояли родственники, коллективы, друзья и т. д.

      Они были не одни в своей борьбе, а я один, просто один и дети, которых надо воспитывать, которым я нужен.

      А сегодня на меня накатило всё, может, погода тихая, может, небо звёздное, захотелось в песнях всё высказать. Простите меня, что вам спать не даю.

      Я пожелал ему спокойной ночи и пошёл в своё купе. Долго ещё не спал, думая об этом человеке, который сам себя обвинял в слабости, а может, в его страхе и слабости и была его сила.

      Осторожность его сохранила от неприятностей, которые могли быть, дала возможность воспитать трёх дочек, а это, может, главное в его жизни. Мне показалась, что он это и сам понимает, а всё остальное – так, накатило!

      Разбитая жизнь

      Я лежу в палате один, операция сделана, одной ноги нет. Вторая пока здоровая.

      Врач сказал: «Моли Бога, чтобы гангрена не началась на второй ноге».

      Скоро придёт моя старшая дочь Галичка, она и определила меня в больничный комплекс на операцию. Дочки мои очень заботливые, сами за мной ухаживают по очереди. Галичка говорит, что лишь бы вторая нога не заболела, а с одной ногой можно жить, и коляски, и протезы хорошие продаются.

      Я лежу спокойно, боли нет, но кажется, что нога есть. Если вздремну, то всё время бегаю, и так ясно, что просыпаюсь, щупаю, но ноги нет. Есть время вспомнить всю свою жизнь, посомневаться в чём-то, а то и признать ошибки.

      Самая счастливая пора была – это после школы, учёба в железнодорожном училище. Какая красивая форма, как она мне шла, да у меня ничего из одежды хорошего не было. В училище я познакомился со своей будущей женой Раечкой. Мы все жили в общежитии. У меня сохранились фотокарточки, где мы с друзьями справляли праздники, гуляли. Мне тогда казалось, что жизнь – это вечный праздник: учёбу люблю, девушку люблю, железную дорогу тоже.

      С Раечкой мы поженились, нас направили работать под Москву на станцию Столбовую. Меня на тепловоз, Раечку на работу при станции. Пошли дети – все девочки друг за другом – Галичка, Томочка, Люся.

      Беда случилась неожиданно. Раечка получила заражение крови из-за женских дел, так как не хотела больше иметь детей. В больнице пролежала неделю, пенициллин и другие антибиотики не давали, угрожали судом.

      Я остался один, началась другая жизнь, полная забот о детях. Я уезжал на двое суток, а девочек замыкал в доме одних. Есть было нечего, и я стал покупать в Москве или по пути какие-то продукты и дороже продавал, выкраивая немного для детей. Девочки