Валенсия и Валентайн. Сьюзи Кроуз

для высокого человека осанку. И симпатичное лицо.

      Она могла влюбиться в такого мужчину так же легко, как скатиться с горки на санках. Может быть, она уже влюбилась. Она не знала, что процесс может быть таким быстрым, что «заразиться» любовью так же легко, как подхватить грипп.

      Последний и единственный раз она влюбилась (или, по крайней мере, испытала влечение) в двенадцатом классе. Парня звали Дон, он водил джип и считал ее «идиосинкразии» забавными и «причудливыми». Уже один только этот пренебрежительный тон должен был послужить ей сигналом к тому, чтобы отвернуться от него навсегда. Он не понимал, что ее компульсивные побуждения никакие не забавные, что они поглощают ее.

      Все произошло быстро, но не так быстро, и закончилось не очень хорошо. Впрочем, оно и не успело начаться хорошо, потому что на первом свидании случилось немыслимое: Дон захотел взять ее за руку.

      Конечно, захотел. Она тоже хотела держать его за руку, но с той только разницей, что она хотела этого абстрактно. Она хотела этого так же, как хотела поплавать в бассейне, наполненном мороженым-баттерскотч с ирисками, – идея фантастическая, мечта из разряда тех, которым можно предаваться на уроке математики. Но если подумать как следует, вряд ли кому-то захочется купаться в таком мороженом. Во-первых, липко. А во‐вторых, и на плаву не останешься – утонешь и задохнешься. Или, по крайней мере, объешься им, надышишься и в итоге возненавидишь любимое лакомство к концу такого испытания.

      Ей так хотелось держать Дона за руку и в то же время совсем не хотелось прикасаться к нему. Получался поразительный парадокс, гораздо более поразительный, чем «причудливая идиосинкразия».

      Бо́льшую часть того вечера, как и последующих свиданий и общения вообще, она пыталась придумать, как не дать ему прикоснуться к ней.

      Каждый раз, когда он тянулся к ее руке, она засовывала ее в карман. Если он пытался обнять ее, она сжимала плечи или выныривала из-под его руки. Один раз он посмотрел на нее так, словно собирался обойти неудачный этап с держанием за руку и сразу же перейти к поцелуям, поэтому она встала.

      Перед этим они сидели на скамеечке в парке, и ее плечо ткнулось ему в нос. Сильно. Пошла кровь.

      Когда он наконец бросил ее, то сказал, что она не была увлечена им, или, по крайней мере, он этого не почувствовал. И что она могла ответить? Что хуже: признать, что ты ненормальная, или отказать себе в шансе на любовь – или, во всяком случае, в физической близости? Она пожала плечами, хотя ее сердце разрывалось на миллион кусочков, и сказала, что он прав. Сказала, что да, увлечена не была. А потом пошла домой и плакала, плакала.

      Для таких, как Валенсия, это было тупиком. На полпути с горки санки наткнулись на дерево. Она не могла пожать мужчине руку, не могла держаться за нее, когда они смотрели фильм. Не могла есть блюда, даже жить в квартире, где они оба прикасались к дверным ручкам и щелкали выключателями.

      И даже если бы все это не имело значения, как она могла признаться в убийстве Шарлин потенциальному возлюбленному?

      Скорей, скорей, машиной