Почти три года. Ленинградский дневник. Вера Инбер

в конце концов, пошли. Взяли влево по набережной Карповки. Шофер говорит: – Не вижу мостика через речку. Как бы не угодить в воду!

      Этого еще недоставало…

      Повернули наугад и все же попали на мост (в том месте, где Карповка впадает в Невку), только перила задели. Пошли по улице Льва Толстого, снова на миг зажгли огонь. Патруль: «Пропуск ВТ». Говорим: «Есть». У машины-то он действительно есть, да у меня ночного пропуска нет, а уже больше десяти часов. А теперь с этим строго.

      Поехали дальше: не можем найти своих ворот. Снова зажгли огонь. А тут милиционер:

      – Еще раз зажжете – стрелять буду! И ведь не шутит.

      Ехали мы до дому около часу. Шофер был еле жив. Говорит:

      – На мне вся рубаха взмокла от пота, до того тяжело было ехать.

      Грозное что-то и тревожное было в этом ночном и беспорядочном скоплении машин в самом городе.

      Сегодня плохая сводка: мы оставили Чернигов.

      Артиллерийские снаряды нет-нет и ложатся на город. Вчера ночью три попало на Верейскую, возле Обводного канала. Это хуже, чем бомбежка. Никакого предупреждения, никакой тревоги. Сразу смерть или раны.

      16 сентября 1941 года

      Как-то странно сделалось на душе, когда свежий женский голос сказал кратко: «До конца войны телефон выключен…» Я попыталась что-то возразить, протестовать, но сама поняла, что бесполезно. Через несколько минут телефон звякнул и умолк… до конца войны.

      И квартира сразу замерла, захолодела, насторожилась. Оторвалась от всего города. И так телефоны были выключены повсюду в один и тот же час. Остались только считанные: в учреждениях (особо важных), в больницах, в госпиталях.

      17 сентября 1941 года

      Пришла ко мне родственница Пушкина (ее бабушка – двоюродная сестра Александра Сергеевича). Сама она вылитая Ганнибал: черные вьющиеся волосы, арапские глаза, толстоватые губы, которые при улыбке складываются совсем необычно. Какая крепкая кровь!

      Вера Каэтановна без места, не приспособлена. Ее учреждение эвакуировалось, а она почему-то осталась.

      Дала ей полкило чечевицы, кусок черного хлеба и пятьдесят рублей денег. Дочь ее бежала из Пушкина. Сын, больной художник, не встает с постели.

      Родственница Пушкина, бегущая из Пушкина от немцев… Все это не так легко придумать даже очень опытному романисту.

      Окончательно переехали в институт на так называемое «казарменное положение».

      Наша комната очень мала: письменный стол у окна, две железные кровати, этажерка, кресло и два стула, Для умывания приходится вносить табурет и таз.

      По стенам – портреты великих врачей и среди них гравюра: «Английский врач Дженнер делает первую прививку оспы восьмилетнему Джемсу Фипсу с руки молочницы Сарры Нельме».

      В комнате – круглая железная печка. Ее по утрам уже протапливает Евфросинья Ивановна. За окном – могучие тополя. Мы внушили себе, что они защитят нас от осколков. Да и сама комната хорошо расположена. В глубине буквы «П», между крыльями дома.

      Особенно хороша эта комната вечером, когда мрак заливает весь город и всю