Почти три года. Ленинградский дневник. Вера Инбер

бы стоят ночью у двери и ждут, чтобы их впустили. И как только намечается малейшая щелочка – они уже тут.

      Наташа видела у входа в какую-то из клиник два обнявшихся трупа.

      Уже достоверно известно, что Лавин и Хацревин погибли в Киеве.

      3 февраля 1942 года.

      Вечером

      Ни разу мне не было так тяжело, как сейчас. Две коптилки выматывают душу. Хочется света, как хлеба, как иногда воздуха. А тут еще я снова опрокинула – на этот раз суп, вынимая его из печки. Пришлось возиться со скользким холодным полом (хорошо, что он каменный).

      Так смутно на душе, что даже почти не могу писать. Хотя сегодня кое-что все же сделала.

      Леля очень хорошо сказала, что, если бы она потрогала собаку или кошку, живое, теплое существо («зверя», как она сказала), ей было бы легче. Или хотя бы услышала лай или мяуканье. Порой тишина сводит меня с ума. Сейчас хотя бы: ни звука, ни шороха.

      За стеной, в шубе, немытая и не раздевающаяся уже, наверное, месяца три, спит Софья Васильевна, лаборантка И. Д. Она на грани безумия от страха потерять продовольственные карточки. И она действительно теряет их вот уже третий месяц подряд. Я даже не знаю, чем она живет. Ведь это голодная смерть.

      Пишу, пишу… Хотя бы наши вернулись скорее из райкома!.. Ледяные черные коридоры. Я все вспоминаю мать и дочь, точно сошедших со страниц Достоевского, Мать – пенсионерка, при ней дочь Люля, шестнадцати лет: дитя в капоре и с муфточкой. Расширенные, удивленные глаза. Какая-то аферистка выследила их в хлебной очереди, подошла, познакомилась, втерлась в доверие, стала ходить на дом и, наконец, обещала устроить Люлю судомойкой в военный госпиталь № 21. Принесла бумажку с резолюцией начальника о зачислении на должность (все фальшивое). И госпиталь такой неизвестно, есть ли. В начале месяца (как раз тогда, когда выдают продовольственные карточки) «благодетельница» явилась за матерью с дочкой. В восемь часов вечера, в полной темноте, повела их в наше главное здание (очевидно, сама она работает именно здесь: санитаркой или еще кем-нибудь). Взяла у девочки обе карточки, ее и матери, за весь месяц и сорок пять рублей денег, взятые матерью у кого-то взаймы. Все это якобы для выкупа продуктов. И тут же в темноте исчезла.

      Девочка слышала ее голос: «Я здесь. Здесь. Идите за мной». Совсем как в «Крысолове» Грина. И все было кончено.

      Нельзя забыть эту мать и дочь. Мать раздирающим душу голосом все повторяла:

      – Люля, Люля, что ты со мной сделала! Ты меня живую в гроб уложила!

      А Люля, судорожно прижимая муфточку к груди, глядя в одну точку, шептала:

      – Какая ночь предстоит! Какая ночь!

      Очевидно, боялась, что мать затерзает ее слезами.

      Мы стали тут же писать заявление в милицию. Но что значит сейчас такое заявление? И что может сделать милиция?

      Так мы и не знаем, что с ними обеими сталось.

      5 февраля 1942 года

      Все наши уехали в Смольный. Опять началось какое-то движение в смысле эвакуации. Чего доброго, тронемся и мы. Куда? Кажется, в Иркутск.

      9 февраля 1942 года

      Сколько всяких дел, а, как назло, нестерпимо