Дерево, или По ту сторону Зла и Добра. Александр Борисович Шушеньков

Говорят, скоро презервативами зарплату выдавать будут. Мне премию уже срезали, а ты – про озеро. Ха! Чайковского хоть поддерживали деньгами…

      Николаю Филипповичу стало жалко сына. Осленок, ласково подумал он. Чайковский, понимаешь ли. Ишь, на что намекает! Жениться ему надо, вот и поумнеет. Придется поумнеть. С бабами-то быстро жизнь узнаешь, это не у отца за пазухой жить!

      – Ты когда женишься?

      Сын насторожился:

      – А, чего это тебя интересует? Зачем тебе? Что, плохо нам?

      – Так ведь, все же женятся. Ты же не гомик? Не гермафродит? В общажном бараке бабу видел, не старая еще. Соседка наша. Пойди, познакомься.

      Ах, старый хам, подумал Лука, еще и намеки делает! Какое тебе дело, спрашивается? Просто денег на сына жалко, хочет сплавить, чтобы свою козу Машку поселить.

      – Рано еще, – угрюмо ответил Лука. – Ее к тому же кормить надо, а тут самому приходится на раздолбанном фоно работать. Меркюри и Элтон Джон не женаты, Чайковского женщины вообще до смерти довели. От них столько расходов, папа, а ты на эту такие деньги тратишь…

      – Марью не трогай, сколько тебе говорить?! Смотри, опоздаешь! А бабешка барачная не плохая, не жирная. Тебе в самый раз!

      – Тебе бы все каркать!

      Разговор начал вновь приобретать конфронтационный характер, и Николай Филиппович почувствовал, что надо разрядить обстановку:

      – Вчера стоял в очереди за «гуманитаркой» немецкой, так подходит этот Гена Конищенко, тюремщик бывший. С завода твоего. Мастером работает в гондонном цехе. В друзья ко мне набивается. А у меня друзья, сам понимаешь, банкиры. Я с самим Геращенко за руку здоровался!

      Сын непонимающе уставился на родителя.

      – Случайно познакомились, когда я твой завод инкассировал, – недовольно уточнил Николай Филиппович. – На крысу похож. Дескать, я на минутку отходил от очереди, я с вами стоял, поясните товарищам… Ну, пришлось, пустить.

      – И что?

      – Он тебя знает. Говорит: хороший паренек, хоть и еврей.

      – Я белорус!

      – Только вот музыку у себя часто включает не нашу, – продолжил Николай Филиппович. – Забугорную.

      – А он откуда знает про музыку, скотобаза?

      – За стенкой от тебя его каптерка. Слышно. А к тебе, говорит, всякие ребята приходят, и начинают наяривать.

      – Правильно: я же должен работу проводить. Ансамбль создаю, папа! Я же – завклубом. Это тебе не вирши строчить, бумагу переводить!

      – Это хорошо, что ансамбль. А вот, он говорит, что песни вы там играете иностранные. Нет, говорит, чтобы – наши патриотические, там, типа, соловьи, соловьи, не тревожьте, понимаешь, солдат.

      – Факен!

      Младший Букашенко, надо сказать, когда принимал определенное количество алкоголя, начинал использовать иностранные слова, и хлесткий рокерский посыл «Fucken!» означал в его устах, что собеседнику лучше почтительно замолчать. Отец, однако, был не в ладах с современной музыкальной терминологией:

      – Какой-такой еще «факел»? Он ведь