Я у мамы дурочка. Светлана Гершанова

авно знали друг друга, и она позвонила мне на работу:

      – Света, принеси мне свои рассказы.

      – Я не уверена, что это именно проза. Давай договоримся: я покажу тебе то, что написала, а ты мне – что у тебя есть для этого сборника.

      Принесла школьную тетрадь в клеточку, исписанную карандашом. Только Люда могла читать такое безобразие!

      А мне она дала прекрасно оформленную рукопись, на белой бумаге, с полями, абзацами и красной строкой.

      – Люда, но у меня же совсем не похоже!

      – И слава Богу!

      Так моя первая проза появилась в печати. Я осмелела! Я писала ещё! Приносила свою прозу в журнал и в единственное издательство, но не все редактора были так проницательны. У меня спрашивали:

      – Какой это жанр?

      Я не знала – какой, и мне возвращали рукопись.

      Точно так же я не знаю, какой жанр у книги, которую вы открыли. Я бы определила его как исповедальный.

      Мне хотелось написать смешную книгу, и сначала вроде получалось. Но чем толще становилась рукопись, тем больше я понимала, что в ней всё смешалось, как в жизни: смех и слёзы, счастье и горе, радость и печаль – как у всех.

      Связывает всё это, по-моему, само название. Мне кажется, только человек с такой неистребимой наивностью и доверчивостью, как я, мог нажить материал на целую книгу!

      Жизнь решается

      В шестом классе со мной стряслась, как мне казалось, самая большая беда в моей жизни. По школе пустили гулять стихи про нашего историка. А поскольку Поэтессой в школе была я…

      Не писала я этих стихов! Меня не слышали и не хотели слушать. Учительница литературы выгнала меня из класса до маминого прихода. Историк вообще изгонял меня со своих уроков день за днём без объяснения причин.

      Главное, я даже не знала, от чего защищаться, до меня эти стихи не дошли.

      Мама пошла в школу. Я ждала её дома и думала, что несчастней меня нет человека на земле. Мама шла домой и думала, наверно, что несчастней её нет человека. Такое у неё было лицо, когда она вошла.

      – Ну и что мне с тобой делать? Стихи грязные. Мне и в голову не могло прийти, что ты знаешь такие слова. Что значит – гоп со смыком?!

      – Мам, представления не имею, что это значит. Там есть такие слова? Это ужасно… Я не писала этих стихов, я их даже не видела!

      – Тебе обязательно надо высовываться, в наше-то время! Я ещё наплачусь с тобой. Зачем ты написала сочинение в стихах? Почему ты хотя бы не делаешь вид, что слушаешь на уроках?

      – Что мне делать? Как я посмотрю в глаза Гиббону… Георгию Ивановичу? Он же уверен, что это я!

      – Я поговорю с ним, но с твоими стихами надо разобраться. У нашего бухгалтера брат – поэт. Я попрошу, он посмотрит твои стихи и скажет, можно тебе их писать или нет.

      – Ну как это – можно ли писать? Разве можно человеку запретить писать стихи?

      – А что же делать, если от них одни неприятности! Так ты покажешь ему стихи? Это Жак.

      – Жак, тот самый, что написал про Тентика, мальчика-соломинку? Если бы он согласился, было бы здорово!

      Господи, сколько в жизни будет связано с Поэтом, которому я несла свои стихи! Как я волновалась!

      На той квартире у них я была всего один раз. Полная женщина открыла дверь. Молодой человек, который не помещался на диване, длинные ноги упирались в стенку шкафа, качнулся, как гимнаст, и встал. Наверно, я была очень серьёзной, ещё бы, ведь решалась вся моя жизнь!

      Вениамин Константинович сидел за огромным столом в крошечном кабинете. Он показался мне очень пожилым, хотя по сегодняшним подсчётам ему было чуть за сорок.

      Он читал и хмурился, стихи ему не нравились. Сейчас я понимаю его. Мне и самой странно, откуда эта тишина и созерцательность в моих первых стихах, необъяснимый покой души. Будто всё, что происходит вокруг, не больше, чем рябь на поверхности, а в глубине – тишина, небо вспыхивает зарёю, ивы клонятся к воде, лёгкий дым поднимается к небесам…

      Приговор был суров, никаких скидок на возраст. Он и потом цитировал чьи-то слова: начинающих поэтов не бывает, если начал – уже поэт.

      – В ваших стихах нет судьбы, одни впечатления. Как прошлогодний снег – сверкал, переливался. Растаял, и все забыли.

      Я не спорила. Долгие годы прошли, пока я осмелилась на это. Взяла тетрадку, сказала спасибо…

      Плакала уже на улице, всю дорогу. И шли стихи:

      На похвалы был критик очень скуп.

      А я в мечтах так высоко летаю!

      Так что теперь – удариться в тоску,

      Решить, что жизнь – ненужная, пустая?

      А может, он ошибся в чём-нибудь

      И я ему совсем не то читала?

      Но эту встречу больше не вернуть,

      Не прокрутить, как диафильм, с начала.

      Он жизнь провёл за письменным столом,

      Его все знают, ценят, уважают,

      А что меня с поэзией