Тонкий холод. Книга баллад. Сергей Ильин

словцом остроумным блистал.

      Кто-то, ее пародируя, пел.

      Кто-то еще на собачку глядел.

      В общем, людей и вещей длинный ряд,

      к ней прикоснувшись, как будто обряд —

      низкий? высокий ли? но – исполнял,

      и только вид напускной сохранял,

      что они нынче от мира сего,

      и в них неясного нет ничего.

      Если бы пестрая знала толпа:

      женщина, что от рожденья слепа,

      здесь не за тем, чтоб людей удивить —

      кошечек дома ей нужно кормить.

      Сам я, едва лишь об этом узнал,

      разом нашел, что так долго искал:

      там, где сочувствия полного нет,

      тайны игривой мерцает нам свет.

      Если ж сочувствием сердце полно,

      к тайне любой безразлично оно.

      Это к тому я упорно клоню,

      что для начала в себе на корню

      я бы ту склонность хотел упразднить,

      что заставляет нас больше ценить

      тайну, чем близких вокруг нас существ,

      тайну как сгусток тончайших веществ…

      Разве не грех – отдавать веществам

      больше любви, чем живым существам?

      Как никогда на слепую смотрел

      я – и впервые, быть может, прозрел.

2.

      Она стояла на углу и – пела,

      и сколько рядом ни было людей:

      застывших на трамвайной остановке,

      сидящих праздно в уличном кафе,

      снующих взад-вперед по перекресткам

      иль высунувших голову в окне, —

      а также с ними связанные вещи:

      как небо, скажем, в легких облаках,

      как в нем же ослепительное солнце,

      и как под ним – в предвечной суете —

      этот родной и надоевший город,

      (ибо с природой он несовместим,

      а человек желал бы быть с природой

      в единстве полном, пусть лишь на словах), —

      итак, в тот час как люди, так и вещи

      не то что были заворожены

      тем, как слепая женщина им пела

      (как будто бы хотела и могла

      она в своем сомнительном искусстве

      Орфея подвиг дерзко повторить), —

      но как бы все они вдруг приумолкли,

      стараясь и не в силах осознать,

      что значило – не столько даже пенье,

      сколь непривычный облик весь ее:

      этот правдивый, неизящный голос,

      и грации неженской торжество,

      достоинство в движеньях угловатых,

      но главное – незрячие глаза:

      они что-то такое излучали,

      что трудно было выразить в словах, —

      так, говорят, есть в сердце мирозданья —

      оно иначе и не может быть,

      если к ночному небу присмотреться

      с внимательностью полной хоть бы раз, —

      так вот, там есть невидимое солнце,

      чьи смертоносны для людей лучи,

      да и пожалуй для всего живого, —

      за исключеньем разве тех существ,

      в ком воплощение духовной жизни,

      мы, не сговариваясь, признаем,

      да, солнце темное лишь им не страшно:

      теперь оно не страшно также