Крымский щит. Юрий Иваниченко

светлела освещённой луною стеной на самом краю огорода, а за ней просматривалась часть двора и тёмного дома с верандой.

      «Малой» кивнул.

      – Оттуда дом Кевсер просматривается отлично, – продолжил Сергей. – Заползи и посмотри: как там что. Если всё спокойно, – перед домом, у летней кухни должен стоять на столе кувшин, высокий такой. Просто вода, но это знак. Сиди и не высовывайся. Ну и если что – огнём прикроешь.

      – А вы как?

      – В свой «почтовый ящик» заглянем, и к дому пройдём – вот оттуда, слева. А ты, как что не так, кричи совой.

      …В доме же, предназначенном для большой татарской семьи, в самом деле собралось много народу. Вот только хозяев было всего трое – сама Кевсер, её мать и отец, а остальные были полицаями под предводительством двоих немецких жандармов.

      Стариков заперли в дальней комнате, а Кевсер уже полчаса допрашивали, но пока что без особого рукоприкладства.

      Девушка отчётливо понимала, что кто-то из «добрых соседей» донёс, что в этот дом приходят партизаны, быть может, даже «тот самый» Серый Грек, весть о котором докатилась до оккупантов, – а возможно, и подсказал вероятное время визита лихого партизана.

      – Думаешь, дождёшься? – хохотнул жандарм.

      По-русски он говорил очень хорошо, с совсем небольшим акцентом. Из фольксдойчей, наверняка.

      Кевсер промолчала.

      – Мы тоже хотим дождаться. Ну, говори, – какой тебе подарочек из лесу принесут?

      – Ничего я вам не скажу – отрезала Кевсер.

      – Что ж, на одной перекладине болтаться будете, а дом спалим, маму, папу спалим. Аллес капут.

      – Только и умеете, – сорвалось у Кевсер.

      Второй жандарм засмеялся и что-то быстро сказал по-немецки.

      Кевсер не поняла, что, а первый, – полицаи называли его «господин фельдфебель», – прошёл к двери в девичью спальню, заглянул туда и вернулся.

      Кевсер тем временем хотела засветить лампу (керосинка на подоконнике углового окна был дополнительным сигналом тревоги), но фельдфебель рывком выхватил керосиновую лампу из её рук. Затем кивком указал Кевсер на дверь спальни.

      Кевсер, будто не понимая, отошла подальше к окну.

      Тогда фельдфебель намотал на кулак её косу, втащил девушку в спальню, захлопнул за собой дверь и толкнул к кровати.

      – Ложись.

      «Лучше умру стоя», – мелькнула в сознании у Кевсер, бывшей отличницы советской школы, оборванная фраза Долорес, и она закричала:

      – Сволочь фашистская! Не бывать этому.

      – Раз жить не хочешь, тогда ложись. Всё равно скоро повесим.

      – Ещё неизвестно, кто первым будет висеть – я или ты, гад!

      Фельдфебель бросил Кевсер на кровать и стал срывать с неё платье. Но девушка изловчилась и, сколько было духу и силы, толкнула фрица в грудь ногами. Он отлетел, шарахнулся о стенку и выругался по-русски.

      А Кевсер, как ошпаренная, выскочила из спальни.

      Фельдфебель остался за дверью, а второй немец встретил её гоготком, но не тронул.

      Кевсер