Крымский щит. Юрий Иваниченко

Но и не перевозили никуда. Простояли трое суток, прислушиваясь к немецкой речи и нечастому перестуку колёс составов, проходящих мимо, в Севастополь и из города.

      Никто не открывал наших раскалённых и смрадных вагонов, не кормил и не выпускал нас. Закончилась и вода. Подползала голодная смерть. Мы тихо лежали вповалку, как-то само собой прекратились все разговоры и лишние движения.

      А на четвёртые сутки стали с грохотом открываться двери. В вагоны входили немцы в белых халатах, наброшенных на мундиры. Они быстро и как-то механически выявляли тех, кто уже не мог передвигаться, и делали им уколы. Ребята – таких оказалось восемь, – сразу же затихали; их вытаскивали из вагона и бросали, как дрова, на телегу.

      Через час-полтора, обойдя все вагоны, белохалатники стали у тех, кто ещё мог свободно передвигаться, брать кровь из вен. Высасывали шприцами и затем переливали в стеклянные ёмкости. Ребята слабели и тут же падали у дверей на пол.

      Целых три часа прокатывался от вагона к вагону стон и крики. Наконец немцы насосались юной крови и ушли.

      Вскоре вокруг состава забегали, загалдели. Запыхтел паровоз. Вагоны расцепили, первые пять вагонов увезли в скрытый горами Севастополь, а наш и ещё один – куда-то в сторону. Провезли совсем недолго и опять остановили.

      На полотне стояла женщина, худющая и чёрная. С трудом она держала в руках тормозные башмаки – подставки под колеса.

      Приблизив рот к щели, я спросил:

      – Тётенька, где мы?

      По смуглому лицу женщины потекли слёзы, и она запричитала плачущим голосом:

      – На Сахарной головке, детка, на Сахарной головке. Бедные вы мои сыночки, что же с вами делают эти изверги и супостаты? За трое суток никого не покормили, никого не подпустили. Бедные вы мои! Куда-то хотят везти вас снова, сыночки вы мои. Дай бог вам доброго пути!

      – И с тебя кровь сосали? – спросил у Егорки невысокий, но подвижный как ртуть и, похоже, очень физически сильный чернявый партизан, который вечером представился как Шурале.

      Егорка, самый маленький и младшенький из «кубанцев», только молча кивнул.

      Шурале тоже кивнул, переложил из руки в руку короткий кавалерийский карабин, сунул руку за пазуху и достал красивое продолговатое яблоко.

      – На, поешь. Это наш крымский кандиль, нигде больше такого нет.

      – …Две недели мы работали в лесном лагере: заготавливали древесину для немцев, – продолжил Володя. – Охраняли нас, строем гоняли на работу и в бараки, тоже немцы.

      – Каторга – она и есть каторга, – вздохнул дядя Митя. – Разве то, что пацаны зелёные совсем…

      – И жрачка – чтоб не сразу сдохли, – добавил Шурале.

      – Не знаю, какая она там каторга вообще… – начал Толя.

      – Дай Бог и не узнать, – отреагировал дядя Митя.

      – А у нас самое подлое было – что немчура эта нас вроде как и не замечала.

      – К коням они хорошо, по-людски относились… – подтвердил Щегол. – То, что на повал и разделку старых деревьев едва-едва хватало сил, это само собой понятно.