Последняя исповедь Орфея. Артем Андреевич Белоусов

вокруг, является только фантасмагорической проекцией того, что в самом деле происходит прямо сейчас на улице, возле одиноко стоящей лавки и столь же одинокого фонаря, нависшего над ней. По крайней мере вы не симулякр, довольствуйтесь этим. – после этих слов я щелкнул пальцами, а за спиной моего оппонента появились два байкера – слуги принцессы Смерти, сошедшие с киноленты «Орфей» Жана Кокто. Взяв его под руки, они растворились вместе с бунтующим, оставив после себя запах жженой резины. – Мне показалось, среди свидетелей процесса появились настроения сопротивления. Что ж, я не буду затягивать. Осужденный приговаривается к полному искоренению своих принципов, убеждений и соображений по поводу мироустройства. На пепелище будет заложена новая личность, устройство которой будет продиктовано ранее подавленным либидо. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

      Аудитория вяло похлопала и начала вставать со своих мест, двигаясь в сторону выхода.

      – Также, – продолжил я. – приговор распространяется на каждого зрителя, присутствовавшего на процессе. – с безэмоциональный лицом я подытожил. – закон един для всех.

      Скопище, не до конца осознавая своей несчастной доли, все также рефлекторно продолжало двигаться к двери. Постепенно – сначала по одному, затем целыми группами, они замирали. Я понимал, что последний трюк был крайне рискованным, особенно против толпы, которая с секунды на секунду начнет принимать форму разъяренного зверя. Потерять одного представителя фракции, пускай и вышестоящего – терпимо, но когда проходятся катком по всем – это перебор. Мое расположение в зале также было проигрышно – выход был с их стороны, все что я мог – баррикадироваться за своим столом. Но кто не рискует, тот никогда не почувствует вкус праздничного шампанского, не так ли?

      Что ж, я не ошибся. Если бы до этого я сравнил бы их с овцой на пастбище, то теперь это был немейский лев, который готовился броситься в атаку. Роль Геракла была явно не по мне, поэтому я оперся на стол и ждал своей незавидной участи. Лев метался, отрывал доски от скамей и кидал их в мою сторону, но раз за разом они пролетали мимо цели. Похоже, я все же передраматизировал по поводу собственного трагичного исхода.

      Под градом из деревянных снарядов я прокрался к Мане, который все с той же энергией работал уже над пятой картиной, будто не замечая за собой огромной взбешенной твари. Осмотрев работу, я недовольно фыркнул.

      – Снова без доказательств своей победы…

      Мане кивнул. Достав зажигалку, раскрашенную в калейдоскопический орнамент, я поднес ее к холсту. Мы отошли на безопасное расстояние, полотно начали поедать языки пламени. Покончив с ним, они перешли на мольберт, который, потеряв былую устойчивость, рухнул на ближайшую скамейку. К этому времени Достоевская также подошла к нам, благодаря чему образовалось трио созерцателей, наблюдающих за апокалиптичным костром, в середине которого рвал и метал мифологический лев, чья шкура начинала слазить, оголяя запеченную кровь