Первеницы мая. Паскаль Кивижер

во дворце? А где я был? Где?

      Ни Блез, ни Эма не решались ответить. Разгневанный Тибо, сидевший на самом краешке кресла, уже приготовился вытрясти из Блеза душу.

      – Договаривайте уже, раз начали!

      Эма встревожилась, но Блез увидел в этой вспышке гнева добрый знак. Рассудок короля высвобождался рывками, как часто и бывает. Однако успех был пока еще шатким, а ответ на его вопрос – взрывоопасным. Новое потрясение может утянуть его обратно на дно, а Блез не собирался упускать такую огромную рыбу.

      – Вы ничего не помните, сир? – спросил он спокойно, ни на что не рассчитывая.

      Тибо наконец отпустил его воротник.

      – Нет! Что, по-вашему, я должен помнить, в конце-то концов?

      – Вы ничего никому не должны, ваше величество, – заверил его Блез, поправляя воротник. – Я просто стараюсь вам помочь, вот и все.

      Тибо резко поднялся, оперся о первое, что попалось под руку, потом попытался пройтись взад-вперед по комнате. Еще один добрый знак. Он с трудом проковылял несколько шагов, но сил не хватало, и, не дойдя до письменного стола, он вынужден был упасть в кресло на львиных лапах.

      – Отдыхайте, ваше величество. Я вернусь позже, – предложил Блез, но Тибо пригвоздил его взглядом к креслу. – Хорошо, я останусь. Мне остаться, сир? Остаюсь.

      – Вы останетесь, еще как останетесь! Вы останетесь, пока не расскажете мне, где я был, пока Клеман горел в своем кабинете!

      Определенно, очень буйный лосось.

      – Тибо, – заговорила Эма, – может, ты помнишь, как мы были в Большом Шале?

      – Большое Шале… Что-то знакомое… Там еще было странно, да? Гололед? Был гололед?

      – Был гололед, да. И очень красиво. Все сверкало, будто хрустальное.

      – Сверкало… Что-то вспоминаю.

      Он вздрогнул.

      – Тебе холодно?

      – Немного. Совсем чуть-чуть. – Он поднял воротник несуществующего пальто. – Там на ветке сидел воробей. Прятал голову под крыло. Как будто… совсем один.

      Голос Тибо стал невнятнее. Он мутно глядел в одну точку над плечом Блеза.

      – Воробей, да, абсолютно верно, сир, – неестественно громко повторил Блез. – А вы помните, где вы были, когда увидели воробья?

      – На опушке? На опушке. С Овидом. Верхом.

      Тибо с ясностью проживал заново те минуты, когда пробирался через подлесок. Он слышал грузную поступь рабочих лошадей, видел пастухов, сообщивших о гибели овец, их большие деревянные башмаки, тяжелые накидки, шерстяные береты. Что-то его тревожило, но что? Куда они едут? Голые стволы, ободранная кора. Воробей. Он снова вздрогнул. Инстинктивно, как и тогда, он поднес руку к медальону с портретом Эмы.

      Но медальона на шее не было. Он стал дергать завязки сорочки.

      – Сир?

      Шнурок порвался.

      – Медальон!

      – Какой медальон, сир?

      – Вы что, издеваетесь? Я никогда его не снимаю.

      Отвечая, Тибо смотрел в потолок. Блез решил пойти ва-банк.

      – Медальон пропал, сир. Но вы знаете, где он. Поройтесь в памяти. Сделайте усилие. Где вы оставили медальон?

      Тибо стиснул челюсти, сжал кулаки и снова скрючился в кресле. Он вел с собой жестокую