Перекрестки. Джонатан Франзен

бросилась на кровать и снова расплакалась. – Я правда влюблена в тебя.

      Он в последний раз затянулся сигаретой и аккуратно затушил ее в пепельнице.

      – Твои слова тут ни при чем. Я уже отправил письмо.

      Она недоуменно уставилась на него.

      – Я бросил его в ящик по пути сюда.

      – Нет! Нет!

      Она заколотила по нему кулачками – небольно. Исходящий от нее запах секса и агрессия сказанных им слов вновь распалили желание. Он вспомнил, как слонялся по этой комнате, насадив на себя Шэрон: благодаря ее миниатюрности можно было практиковать подобные удовольствия. Испугавшись попасть в западню, из которой только-только выбрался, он схватил Шэрон за запястья и заставил посмотреть на него.

      – Ты замечательный человек, – сказал он. – Ты изменила всю мою жизнь.

      – Ты со мной прощаешься! – прорыдала она. – А я не хочу прощаться!

      – Я тебе напишу. И все расскажу.

      – Нет, нет, нет.

      – Неужели ты не понимаешь, что это другое? Я уважаю тебя как личность, но я не влюблен в тебя.

      – Лучше бы мы с тобой никогда не встречались!

      Она упала в изножье кровати. Охватившая его жалость была бесконечно реальнее порыва уйти в солдаты. Он жалел Шэрон за то, что она такая маленькая и так его любит, и за то, что по его милости она очутилась в логическом тупике, и за то, что по иронии судьбы благодаря ей Клем стал человеком, который ее бросит, ведь именно она познакомила его с новыми экзистенциальными формами познания. Ему хотелось остаться и все объяснить, поговорить о Камю, напомнить ей о необходимости морального выбора, растолковать, сколь многим он ей обязан. Но он не доверял своей животной сути.

      Он наклонился к Шэрон, зарылся лицом в ее волосы.

      – Я правда тебя люблю, – сказал он.

      – Любил бы, не уходил бы, – зло и звонко ответила Шэрон.

      Он прикрыл глаза и моментально задремал. Клем разлепил веки.

      – Ладно, пойду к себе, собираться.

      – Ты разбиваешь мне сердце. Надеюсь, ты это понимаешь.

      Единственный выход из западни – проявить силу воли, встать и уйти. Он открыл дверь, услышал, как Шэрон крикнула: “Подожди!” – и этот крик почти разбил ему сердце. Он закрыл за собой дверь, и грудь сдавил спазм, в котором он с удивлением опознал рыдания. Они вырвались совершенно независимо от него, неудержимые, точно рвота, но менее привычные – он не плакал с того самого дня, когда убили Мартина Лютера Кинга. В соленой пелене он сбежал по лестнице, покрытой отсыревшим ковром, мимо гулкого буханья Who, в котором сейчас отчетливо слышались высокие частоты, сквозь едкий запах утренней травы в общих комнатах, и очутился в холодном сером переулке Эрбаны.

      Через пять часов на автобусной станции (уже повалил снег) он сдал сумку и гигантский чемодан, который волок по кампусу, представляя, что это тренировка перед лагерем новобранцев, и занял одно из последних мест в автобусе до Чикаго. Место было возле прохода, в глубине половины для курящих, на сиденье сразу за Клемом надрывался ребенок. Клем так сильно скучал по Шэрон, так неотвязно мучила его последняя