Потерянный рай. Эрик-Эмманюэль Шмитт

мое последнее слово, – сурово отрезал Панноам и встал. – Ты просил справедливости, ты ее получил. А теперь идите по домам.

      Жалобщики ушли, тощий довольный, толстяк чертыхаясь.

      Панноам повернулся ко мне:

      – А ты рассудил бы так же?

      Я поколебался, затем ринулся в бой:

      – Нет. Я потребовал бы возместить убыток. Пурор пришел с жалобой, он пострадал из-за гибели своей живности, он жертва. И вот его же и обвинили. Мало того, ему предстоит еще разориться и на загон для кур.

      – Тебе это не кажется справедливым?

      – Нет.

      – Почему я вынес такое решение? Оно мне кажется более разумным для нашего будущего. Собак в деревне становится все больше, и такие случаи будут повторяться, если кур не помещать в загон.

      – Я одобряю, что ты ввел это правило. Но оно еще не было в силе, когда этот случай произошел. Нечестно наказывать того, кто…

      – Надо припугнуть куроводов, а не владельцев собак.

      – Припугнуть? Мне казалось, ты ищешь справедливое решение.

      – Ноам, такое может случиться и с нашими собаками.

      – Ну да, понимаю: не справедливость для всех, а справедливость для себя!

      Он рассвирепел:

      – Молчи! Справедлив тот суд, который я вершу под этим деревом.

      – Ах вот как! Ты вершишь? Это не справедливость, а произвол!

      – Довольно!

      Панноам побагровел; он раскачивался, припадая на левую ногу и тяжело дыша. Я набросился на отца впервые; мой бунт был стихийным, я его толком не осознал. Меня он озадачил, отца – обозлил.

      Мы замолчали. Это был наш первый за многие недели столь долгий разговор.

      Панноам снова сел, потер виски; взгляд был холодным и непреклонным.

      – Займись подготовкой моей свадьбы.

      – В каком смысле?

      – Организуй торжества: церемонию, цветы, угощение. Мать больна.

      Нет чтобы сказать: «Мать страдает» или «Мать отказывается», – он назвал ее больной. Меня раздражало его самодовольство.

      – Ты мой сын, и к тому же старший.

      – Но у тебя есть и другие дети, и самое время о них вспомнить.

      – О чем ты?

      – Если подготовкой займусь я, боюсь, что я «заболею», как и мама.

      – Да как ты смеешь?

      Я без робости вплотную приблизился к нему и сквозь зубы процедил, глядя прямо в глаза:

      – Неужели тебе мало того, что ты меня подмял? Что пнул меня, как собаку? Ты хочешь стереть меня в порошок и уничтожить?

      Он вздрогнул, не ожидая такого выплеска гнева. Я добавил:

      – Поручи это сестрам, а меня уволь.

      – Но почему?

      – Неужели нужно объяснять?

      Потрясенный моим упрямством, он весь обмяк и растерянно пробормотал:

      – Я не знал. Ты ничего не сказал. Откуда я мог знать?

      Его внезапная слабость меня ничуть не разжалобила.

      – Ты прекрасно знал, что я надеялся взять Нуру в жены.

      – Ах да, ты что-то такое говорил… – презрительно бросил он.

      В этот миг я понял, какая пропасть разделяет нас. Когда он решил взять Нуру себе и