Потерянный рай. Эрик-Эмманюэль Шмитт

занимало единственный мешок, остальные же котомки были набиты платьями, платками, башмаками.

      – Ваша одежда уцелела?! – простодушно воскликнул я.

      – Нет, – отвечал Тибор, – мы потеряли все. Эти обновки я купил для Нуры, пока мы бродяжничали.

      Я не мог скрыть удивления. Тибор потупился. Моя привилегированная Мама на всякое время года и на разные случаи располагала всего пятью нарядами, ни больше ни меньше. Казалось, Тибор не только утолял прихоти своей дочери, но и потворствовал им. Может, она отвлекала его от печальных мыслей?

      Он выудил из кармана кусок антрацита, подошел к дому, оглядел стену, ощупал ее, выковырял из нее кремневым резцом камень и воткнул антрацит в дыру.

      – Зачем это?

      – Я вставляю громовую стрелу.

      – Что?

      – Громовую стрелу. Громовая стрела приняла удар молнии и обрела мощь. В ней пребывают Духи. Она согревает и защищает, как огонь. Скажем, если у тебя болят почки, ты прикладываешь ее внизу спины, и боль стихает. А в стену я ее воткнул, чтобы она охраняла дом.

      – Откуда ты знаешь, что в нее ударила молния?

      – Я подобрал ее поутру у основания скалистого пика, который за ночь раздробила молния.

      Отныне по отцовскому распоряжению я ежедневно навещал их, дабы убедиться, что они ни в чем не нуждаются.

      Нура что ни день оказывалась в новом расположении духа, да и оно подчас успевало при мне поменяться. Переступая порог, я никогда не знал, что меня ждет. То она подбегала ко мне с лучезарной улыбкой и увлекала на прогулку; то представала уютной домоседкой и предлагала отведать ее стряпни, даже закармливала меня до отвала; то встречала меня недовольной гримасой, означавшей, что я ей докучаю; а случалось, не подымала головы и сидела недвижно, погруженная в свои глубины.

      Она то и дело меняла наряды из тонкого крапивного полотна, иногда беленого, иногда крашеного, – крапивное полотно оказалось нежнее, мягче конопляного, вдобавок Нура украшала его вышивкой, цветными камушками и ракушками, и я очень скоро понял, что должен не только замечать эти перемены, но и говорить о них. Она ликовала, слушая мои комментарии, всегда льстивые, потом вздыхала и с жалостью произносила:

      – Мой бедный Ноам, ты ничего в этом не смыслишь.

      Я оглядывался на Тибора, ища поддержки. Нура добавляла:

      – Он тоже ничего в этом не смыслит. Мужчины ничего в этом не смыслят!

      Она смеялась. Однажды я спросил ее:

      – А женщины?

      – И женщины тоже. Разве ты видел со вкусом одетых женщин в вашей деревне? Конечно, я не говорю о твоей матери.

      И снова рассмеялась. Я нахмурился:

      – Нура, объясни мне: если ты наряжаешься ни для мужчин, ни для женщин, то для кого?

      – Для себя! – выпалила она, возмущенная моей недогадливостью.

      Ее признание меня озадачило. Неслыханное дело для нашей общины! Она что, с луны свалилась?

      Нура часто болела. Несерьезно, всегда чем-то разным, но часто. Тогда она встречала меня, не вставая с подушек,