Шибболет. Вероника Капустина

и не став воспоминаньем…

      А то беда, что «скоро, скоро!»

      долбит дождём, стучит по крыше,

      и в каждом слове разговора

      его вороний голос слышен.

      Что так терзает ожиданье.

      Что нам по-прежнему дороже

      недолговечные созданья,

      которые на нас похожи,

      чем солнца теплая опека,

      чем небо толстое на вате,—

      всё, что прочнее человека,

      чего на век наш скудный хватит.

      «Не получается утонуть— плыви…»

      Не получается утонуть— плыви.

      И без этой, как ее, без любви,

      Говорят стихами, а дышат прозой.

      В голове тенисто, свежо от слез,

      Зацветает неяркий цветок склероз,

      По ночам сияет звезда наркоза.

      Отвлекают птичий щебет и пыл,

      Помогают забыть, что ты всех забыл.

      А потом— такие обнимут руки,

      И такая в тебе взойдет трава,

      Что забудешь не только людей— слова.

      То-то запахи будут и то-то звуки.

      «Запоминали всё— куда бы мы ни шли…»

      Запоминали всё— куда бы мы ни шли,

      И стали сохранять и прятать переписку,

      И робкий горизонт, что мялся там, вдали,

      Внезапно задышал непоправимо близко.

      Из всех небесных пор на нас текла беда.

      Ночь стала не темней— совсем другого цвета.

      Все думали: а вдруг последним будет лето.

      Ошиблось большинство. Но кто-то угадал.

      Кораблекрушение

      Смытый с палубы злой волной

      лежит ничком на плоту.

      Боже, это и впрямь со мной,

      бормочет сквозь дурноту.

      Но, видно, я жив, если вижу сны,

      жив, если снятся те,

      чьи лица к морю обращены

      на западной долготе,

      в Дублине, Плимуте… Я не труп.

      Если бы я погиб,

      забыл бы и вкус прохладных губ,

      и локтевой сгиб,

      где я, медлителен и упрям,

      пульс пугливый ловил.

      Видно, я здесь, поскольку там

      быть не может любви…

      Так он думает, и неправ,

      к тому же, умер вчера.

      Предсмертные сны его украв,

      играет ими жара.

      В Дублине, Плимуте… По ночам,

      поисками больна,

      бродит она от вещей к вещам

      и не находит сна.

      Не спят кроты и нетопыри,

      и море в густой ночи

      шепчет вяло: иди умри

      или лежи молчи.

      Она бормочет: меня найдут.

      Твердит себе: не реви—

      ты уже там, поскольку тут

      быть не может любви…

      Она лежит и считает пульс,

      и, стало быть, неправа…

      И темнота смеется: пусть

      надеется, что мертва.

      «И голубка больше мне не поёт зарю…»

      Una paloma blanca me canta el alba

Из песни

      И голубка больше мне не поёт зарю,

      потому что даже зари, чтобы петь, не стало.

      Не затем об этом я тебе говорю,

      чтобы ты подумал, что ночи теперь мне мало.

      Я