Шибболет. Вероника Капустина

которой можно опознать группу людей, своеобразный «речевой пароль», он выдаёт человека, для которого язык – неродной. В переводе с иврита это слово означает «колос» или «течение». Этот библеизм, давно ставший и лингвистическим термином, отсылает к древней распре между галаадитянами и ефремлянами: «…И перехватили Галаадитяне переправу чрез Иордан от Ефремлян, и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: «позвольте мне переправиться», то жители Галаадские говорили ему: не Ефремлянин ли ты? Он говорил: нет. Они говорили ему «скажи: шибболет», а он говорил: «сибболет», и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закололи у переправы чрез Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи…». (Суд. 12:5–6) Ефремляне не могли произнести слово правильно, потому что в их диалекте не было звука «ш».

      В молодости человек озабочен тем, как найти своих. Чем дальше, тем важнее становится хотя бы не допустить в свою жизнь чужих.

      Стихи

      I

      «Согревая окно автобуса теплым пальцем…»

      Согревая окно автобуса теплым пальцем,

      Думаю о тебе и о чем-то давно забытом:

      О дошкольном детстве, его проезжаешь зайцем,

      С двусторонним белым ватным отитом.

      В этом коконе рыхлом слова не имеют веса,

      А способность молчать считается силой духа,

      И любовь-то в наших широтах вроде компресса—

      Притупляет слух или вовсе лишает слуха.

      Что нас с тобою связывает? Привычка

      Смотреть в окно на пустырь, как чудо,

      Отмечая на нем старуху, собаку, птичку,

      Бояться дохнуть, нарушить, спугнуть… отсюда

      Потоки немых укоров и прочей чуши,

      Внутренних монологов, страстных и длинных.

      Так что у нас общего? Ватные заячьи уши.

      Лезут они из-под шапки, смешней ослиных.

      п «На всей земле не топят…»

      На всей земле не топят.

      Должно быть, мёрзнет Куба,

      И ливня громкий топот

      Напоминает грубо,

      Что больше нет пощады

      Ни северу, ни югу.

      Сентябрь шуршит плащами,

      Прижатыми друг к другу.

      И хриплые признанья

      Такою дышат страстью,

      Что, кажется, и нами

      Теперь займётся счастье.

      Тогда и будем греться,

      Забыв свою тревогу.

      У нас, как в сотне Греций,

      Всё будет, и помногу.

      На чахлых наших ивах

      Такие зреют фиги!

      Сентябрь, храни счастливых,

      Их ссоры, их интриги,

      Простуженный их шёпот,

      Любой их жест пугливый,

      Когда ещё не топят,

      Когда уже дождливо.

      «Мы кричали шепотом, мы любили…»

      Мы кричали шепотом, мы любили

      начинать спектакли поближе к ночи.

      Наш ребенок узнал еще с колыбели,

      что война навсегда, а мир непрочен.

      Я теряла лицо, а потом искала,

      находила с трудом и мыла в ванной.

      У меня внутри был театр Ла Скала:

      «Вон!»– ревели басы, «Постой!»– сопрано.

      Забывалось уже, идешь, стоишь ли,

      где дорога к храму, где— к магазину.

      Силы, сроки и деньги вышли.

      Сын мой был удивлен, увидев зиму.

      Рвались шапки, тапки, потом— ботинки,

      суть вещей обнажалась— войлок, пакля.

      А потом и вовсе были поминки,

      и в Ла Скала повесили «Нет спектакля».

      Год уже не бежал, утекал, и вытек.

      Вот теперь мы меняем трубы в ванной.

      Нет лица на мне больше, маска— нытик,

      а лицо… ну, где-нибудь под диваном…

      И съедаю утром привычный завтрак,

      и стою на своем, на прежнем месте,

      но пишу я тебе в такое завтра,

      где нас просто нету, а сын в отъезде.

      «Печальный человек везде найдет печаль…»

      Печальный человек везде найдет печаль,

      и в елочных шарах шальные отраженья

      грустны ему, грустны! Приди к нему, причаль,

      усталость, наконец. Возьми без разрешения

      те детские часы на жестком ремешке,

      что до сих пор верны, хотя давно опальны.

      Какая полночь там на тонком каблучке,

      на стрелочке стоит и светится… печально.

      Подыгрывая