Русские Истории. Лариса Сегида

несоединимые звезды? Я ищу эту любовь в глазах, которые мне близки, хотя и незнакомы. Я чувствую такие глаза, я не ищу их, они сами выстреливают в меня в текущей, плывущей, бредущей толпе. И я замираю, встретившись с ними в электричке, метро, поезде, самолете, где угодно они выхватывают меня, мы понимаем секунды, что мы одно целое, и расстаемся без боли, потому что счастливы, что мы есть, те, кто живут одним светом, воздухом и мыслью.

      Странной кажется мне обеспокоенность многих вопросом «есть ли жизнь после смерти?», когда и жизнь, и смерть – это всего лишь состояния нашей человеческой, личностной энергии. Как можно мечтать о сохранении или реанимации жизни, когда она ни что иное как одна из форм энергии, которая, следуя физическим законам, сохраняется. Наше тело, что отражается нам в зеркале или в других глазах, – только лишь сосуд для сохранения, но не жизни как таковой, как чего-то абсолютного, как вечной субстанции и праматерии. Жизнь – лишь одна из форм проявления личностной энергии. Каждому из нас отпущено время проявить эту энергию в жизненных формах. И каждый делает это, но насколько глубже или талантливее, настолько дольше срок существования этих форм, от сиюминутных до попадающих в сейфы тысячелетий. Мы в жизни для того, чтобы узнать не ее, а самих себя, и чем общирнее наши познания, тем великолепнее формы, в которых проявляются наши «я».

      Трудно эмоционально объять смерть, почти невозможно. Легко – абстрактно, по-книжному, жонглируя такими же абстрактными судьбами. Как согласиться принять то, что смерть, возможно, лишь следующая форма той личностной энергии, уставшей в тесном ей человеческом теле? Ведь никто, кто уже за той чертой, не поведал нам, что там. Быть может, потому, что в тех, иных формах, нет такого языка, как у нас, и общение там происходит иначе, и ушедшие в иные сферы уже не видят, не слышат, не замечают нас. Человек судит обо всем со своей маленькой колокольни, он считает себя высшей формой организации материи. Почему? Потому что видеть более высшие, чем он сам, ему просто не дано устроителями всего того, что принято называть Космос или Вселенная. Мы просто не можем этого знать так же, как более низшие формы не догадываются о нас, возможно, видят, обоняют, слышат, но не уделяют нам никакой роли в их собственном существовании.

      Мы умираем, унося с собой те любови, которыми мы жили, те обиды, которые нас уничтожали, те улыбки и презрительные гримасы, которыми нас щедро одаривали наши любимые, друзья и недруги, мы уносим самих себя, как куколок, опутанных пеленою всех мгновений нашего присутствия в этом измерении.

      Старому человеку умирать порой желанно, потому как все его связи давно разорваны временем, ему не страшно покидать живых, потому что его живые, кто лепил замки его детства, города его юности и страны его зрелости, исчезают из его жизни много раньше, влекомые течением реки своего времени. Он боится смерти, но сильнее этого страха – его усталость, его нелюбовь к жизни, которая стала не его. То, что отражалось в его зеркале в период становления и цветения его личности, наполняло, питало его,