Русские Истории. Лариса Сегида

и гулко, словно мгновенно всасывается вся ее кровь в маленький стучащий мясной комочек и с Ниагары обрушивается на ее истосковавшуюся, перекисающую плоть.

      Она завидует женщинам, мысленно провожая их взволнованные спины, идеализирует мужчин, безрезультатно гипнотизирует их равнодушные к ее двери разгоряченные тела. Она молит Великую Даму Любовь заглянуть, приостановиться, всего лишь дыхнуть в металлическую дверь ее уютненькой норки, но та не слышит и проскальзывает всегда мимо, вверх и вниз, вниз и вверх на чужих каблучках, на спущенных петлях чужих колготок, на обласканных объятиями ароматных подолах чужих юбок, на осыпанных поцелуями чужих волосах. Чужих. Только чужих.

      Женщина изнывает, уже не ведая, куда спрятаться от своего пылающего тела. Ее мягкие пальцы гладят набухшие от желания родные клетки, но они отказываются принимать собственные ласки, они требуют чужих флюидов, запахов, прикосновений. Она не плачет, потому что все слезы вытекли давно вместе с надеждой. Она тешится лишь редкими, почти призрачными, воспоминаниями и реальным настоящим, которое, увы, за ее дверью.

      В полнолуние женщина затягивает окна густыми портьерами, но белый самодовольный блин на черном небе все равно угнетает ее, и жажда любовного томления и растворения в мужском теле усиливается. Временами она хоронит последнюю надежду в перину, придавливает ее своей тяжелой массой и призывает критический возраст перешагнуть через десятилетие к ней нынешней. Но минуты, часы, дни не слушают ее и вышагивают с мерностью упрямого метронома. Она все еще молода, относительно, сравнительно, достаточно молода, родник ее желаний хлещет в ее сердце и не вырывается наружу даже вместе с кровью, что покидает ее периодично или же случайно как следствие порезов и других бытовых травм.

      А ночь между тем воркует, лестница шепчет, воздух качается, а женщина ждет. Она не мечется, не выскакивает из влажной от ее тепла постели, не прилипает к двери, пытливо примазывая ухо к замочной щели, не осуждает грешников, не плюет, даже мысленно, липкой слюной в следы влюбленных, не заливает горячую плоть бордовым вином, не забивает ноющий желудок деликатесными изысками. Она не делает ничего, даже не шевелится, потому что все оное испробовала, знает, что ничего не помогает и не избавит уже ее требовательное «я» от жажды иного «я», ее земное инь от инстинктивного влечения соединиться с неведомым янь.

      Она знавала мужчин, долго и не очень, близко и коротко, серьезно и весело, с удовлетворением и без, но всегда с любовью или влюбленностью, или хотя бы с еле уловимым восторгом под ложечкой. Так ей казалось. И она оправдывала свое непостоянство этим волшебным «ах» в сердце, что вспыхивало часто, несмотря на запреты ее головы. Все унеслось, пронеслось, промчалось, как яркий фирменный поезд мимо заброшенного, глухого, нелюбимого цивилизацией полустанка. Она, та, унеслась в купе того же поезда, а нынешняя увеличилась, раздулась втрое, ягодицы уже не выставляла напоказ в тугих юбках или джинсах, а