Лебединая песнь. Ирина Головкина (Римская-Корсакова)

фонарному столбу около Александровской колонны, – они пересекали в это время пустынную площадь Зимнего дворца:

      – Я вижу, что проговорился, и хочу вам сказать прямо: я не Казаринов, я – Дашков. – И опять ему пришлось пересказывать печальные события своей жизни; он делал это умышленно коротко, но факты говорили за себя.

      – Отдаю свою тайну в ваши ручки! Вы еще очень юная и, может быть, не осознаете, что о таких вещах нельзя ни при ком упоминать, это мне может стоить свободы, а может быть, и жизни, – закончил он.

      – О нет, я понимаю! – И личико приняло самое озабоченное выражение, даже морщинка легла между бровей. – Я вам не дам нести картину, отдайте, если так! – прибавила она очень воинственно.

      Заключение это было для него совершенно неожиданно.

      – Позвольте, почему?!

      – Нельзя носить такие тяжести, если было ранение!

      – Ксения Всеволодовна! Это ведь было девять лет назад! Сколько с тех пор я грузил тяжелейших бревен в Соловках и в Кеми с утра до ночи, да еще по пояс в воде. Я привык ко всему, уверяю вас!

      – В Соловках? Ой, как страшно-то! И долго вы там были?

      – Семь с половиной лет. Я только теперь вернулся.

      Быстро, пугливо и тревожно взглянули на него ее глаза, по-детски – исподлобья. Так, наверно, смотрела маленькая малиновка на прекрасного Пленника, вырывая шипы из его тернового венца! Странные были у нее глаза: их светящийся центр, казалось, находится впереди орбиты и, накладывая голубые тени, озаряет лицо и лоб, а ресницы служили как бы защитным покрывалом лучистому взгляду.

      – У вас кто-нибудь оставался здесь? Кто-нибудь встретил вас, когда вы вышли из лагеря: мама, или папа, или сестричка?

      – Никто. У меня все погибли.

      Секунду она не сводила с него испуганного взгляда и вдруг залилась слезами, прижавшись головой к фонарному столбу.

      – Я не знала, я ничего не знала! Простите, что я говорила с вами как с чужим! Мне вас так жаль… так жаль!..

      «У меня душа живет слишком близко!» – вспомнилось Олегу.

      – Не огорчайтесь, девочка милая! Не я один. Я думал, вам это все известно, иначе не заговорил бы. Вытрите ваши глазки и пойдемте, а то в самом деле опоздаем. Обо мне лучше не говорить – слишком невесело.

      Она все еще всхлипывала.

      – Неужели и дядю Сережу вот также заставят грузить бревна вместе с ворами и разбойниками?

      – Нет, Ксения Всеволодовна: высланные, конечно, очень заброшенны и несчастны, но они не работают под конвоем, им грозит другая беда – отсутствие работы и голод в глухих отдаленных местах. Это касается тех, у кого нет близких, но у вашего дяди есть мать и невеста – они не дадут ему пропасть.

      – Да, конечно; конечно, не дадут! – с уверенностью повторила она, вытирая слезы.

      Олег опять поднял картину, и они пошли. Желая развлечь Асю, он заговорил с ней о музыке, она улыбнулась и скоро снова защебетала.

      В Эрмитаже он остался ждать ее в вестибюле. Очень скоро она вернулась, волоча за собой картину.

      – Эта