Апельсиновый ландыш. Андрей Федоров

из них? Сергия надо! Он тут, в трёх шагах, через двор за рынком мигом дойду.

      Небо вдруг озарилось, бухнуло что-то с адской силой. Косицкий, подрубленный, упал. Тупая боль налилась ядром в шее и пошла кинжалом по позвоночнику…

      Последнее, что в зареве вспышек видел – снег. Который становился бордовым, съёживался и таял…

      Где-то под Ростовом. Ноябрь 1919 года.

      Суета к обеду поднялась невероятная. С полудня, как пришло известие, унтера начали носиться ужаленными. Состояло известие в том, что гетман отправлял в помощь полк сердюков, которые должны были к ужину прийти с Ростова. Предстояло их как-то расквартировать. В части среди интендантов поднялась паника. Второй цейхгауз решено было освободить, перевезя всю амуницию в первый. Телеги, как муравьи, сновали туда-сюда, разбивая комья серой грязи. Полным составом, от вольноопределяющихся до вахмистров, в мокрых от пота шинелях, грузили и разгружали бочки, ящики, тюки, стеллажи и всё возможное, чего только не наскладировалось за последние годы. Каптенармус Панкратьев от волнения красный, как семафор, едва успевал сверять по гроссбухам перевезённую утварь. Матерился с нечеловеческим усердием, и дело спорилось. К пяти паника сошла на нет, гомон и свист кнутов затихли, телеги сгрудили на пустыре за банями, измотанных лошадей развели по стойлам. Телеграф в кабинете генерала Скворцова отстучал, что сердюки минули Кущёвскую. Часа через полтора, ве́домо, ожидались.

      – Абриколь есть абриколь! – Лунёв, довольный собой, выпрямился над столом. – Самый красивый удар. Видели бы вы, Павел Денисович, как исполнял его мой отец – ахнули!.. Господа, вы позволите?

      Офицеры расступились, Лунёв прошёл вдоль длинного борта к дальней лузе и, присев, оценил. Шары стояли выгодно:

      – Свояк в середину… Правый винт…

      Удар был хорош – прицеленный, точно исполненный. Дужка лузы скрипнула кожаной прослойкой и приняла шар внутрь.

      – Браво! Браво, Виталий Семёнович! – офицеры зааплодировали.

      – Проиграть вам, господин полковник… Не зазорно-с! Тем более в сибирку. – Косицкий поставил кий в стойку и вернулся.

      – Благодарю вас, Павел Денисович. Позволите угостить?

      – С удовольствием!

      Лунёв щёлкнул половому и жестом пригласил Косицкого за дальний столик.

      – Можно пенять на всё – на возраст, погоду, подагру, времена… Но мастерство… Оно потому и мастерство, что не пропьёшь! Кстати, о временах… – усаживаясь, он повертел пальцами вокруг. – Как это радостно, что в нашем захолустье сохранился такой райский уголок. Иначе б мы тут окончательно спились.

      Косицкий улыбнулся. Полковник прав – чудный уголок безмятежности. Тёплый, уютный, особенно промозглыми ноябрьскими вечерами.

      …когда всё трещало по швам. Когда красные били по фронтам, когда корпус падал за корпусом, когда выдержка и самообладание остались только у старой гвардии. Она, старая гвардия – белая кость, голубая кровь – ещё держала в узде младших офицеров. А те – унтеров, а унтеры – солдат.