Тираннозавр. Данил Олегович Ечевский

лево. Направо. Ввысь. Утро. Рассвет. Деревья спокойно стоят где положено. Хватаются, как могут, корнями за почву. Их листья умиротворенно загорают в липкой тени редких лучей. Затекшие кровавым отсутствием сна белки пытаются удержать тревожные зрачки. Им удается.

      Круглые глазные вороны перестают летать. Успокаиваются. Садятся на ветви тихих деревьев и одиноко каркают. О еще дышит глоткой. Глупо. Очень глупо. Глубоко. Ведь это всего-навсего листок бумаги. Он же не убьет? О вползает обратно в комнату. Но окно не закрывает. Так спокойней.

      Неуверенная медленность лунатика. О шагает в сторону, где это должно валяться. Должно́. Но валяется ли? Он еще не видел бумажку. О не поворачивался. Ему ведь придется, О знает. Как и придется каждый день просыпаться. Вот он. Глаза столкнулись с листком. О заблудился в поступках.

      Застыл. Мгновенье. Нет-нет, надо поднять. Я подниму его. Я один. То ли он приближается к листку, то ли это листок ползет к О по полу. Как во сне. Как страшно. Колени тревожатся. О поднимает смятый бумажный клочок, почему-то послушно лежавший на потертом паркете. Разворачивает согнутые белые крылья. Листок говорит лишь единственное: «Ты не один». Нет, бумага не может разговаривать. Это О читает. И все. Только эта фраза.

      Чей-то выдох в затылок. Зазудела кожа. Нечто стоит позади. О оборачивается. Резко. Быстро. Вокруг. Комната тихо покоится в привычных четырех стенах. Нет. Ничего. Ты один. Почерк кривой, незнакомый. Но пугает не надпись. Не только она. Больше нацарапанный смайлик с белой кожей, улыбающийся с листка.

      Его пристальные шипы-глаза-точки слишком глубоко колют в глаза. Кажется, вот-вот с них покатятся слезы. От уродливой улыбки по спине и ногам расползаются мурашки. О не убирает свой взгляд. Ищет подсказки. Смайлик. Что это должно означать?

      Вдруг за окном заорало авто, истязающее дорогу. Звук выпихнул О из самогипноза. Вывернул наружу взгляд. Листок дрогнул. О отвлекся. Глаза заползали по комнате в поиске мысли. Еще есть время. До начала рабочего дня. До работы и после – одно и то же. Спать не получалось, не получается, не получится.

      Письменный стол. Так О его называет, чтобы не упоминать лишний раз слово “работа”. Он-то и нужен О. Уже не первый месяц. Два? Три? Полгода? О слышит. Этот. Это. Пф-ф-ф. И потом О приходится бежать с кровати. Иди куда-то ночью, но ему некуда пойти. Все дороги ведут домой.

      О не спал три дня,

      а кажется,

      что он всю жизнь

      и каждый день

      не спал.

      поговорить об этом не с кем.

      говорить.

      сказать слова.

      услышать пару слов в ответ —

      это можно сделать,

      но это не беседа,

      это ничто – в никуда.

      О купил пару тетрадок. Симпатичных и ярких, как девушки. Чтобы начать вести дневник. Хоть как-то разобраться, что происходит. В университете это неплохо помогало О справляться с жизнью. Не теряться в событиях.

      О вползает за стол. Он первый раз пробует. Тяжело говорить. О себе. С собой.

      Комната облокотилась на его спину. Она мала, как истлевшая спичка. Старая широкоплечая люстра не вмещалась в потолок. Она глядела на О, как парящий ястреб, и часто пугала его своей плотной тенью. О снял эту людоедскую люстру. Аня была не против. Они решили купить что-нибудь покрохотней. Их несбывшееся решение так и осталось висеть с бледного потолка – лампочной кишкой на неперерезанной вене-проводе.

      Помимо нее там низенький столик со стулом. Матрас. Небрежно хламящиеся стопки одежды и коробки с вещами на голом полу. Аня хотела, чтобы эта квартира жила. Питалась. Росла. Радовалась. Аня пыталась сделать ее живой. И не только ее.

      После того как она уговорила О отнести страшный долговязый деревянный шкаф советских времен, стоявший в углу, как шпион, на помойку, они задумали ремонт. Удивительно, но О это нравилось. Нет, не удивительно. Ему всегда это нравилось. О хотел бы все это. Но раньше он сам, а теперь слезы не позволяют. Все, хватит.

      Ремонт начался. О выкинул старый стол, несколько дырявых стульев с кухни, ужасный раскладной диван, а главное, икону Божией матери и ковер, висевшие на стене. Их он ненавидел больше всего. Однако, с тех пор как умерли родители, почему-то никогда не задумывался о том, чтобы избавиться от воспоминания.

      Комнату заполонила пустота. Заполонила, но так и не ушла. Аня. На скопленную горку им удалось купить новенький столик с парой стульев, матрас, все необходимое для покраски обнаженных стен. Аня настояла на умиротворяющем светло-медовом цвете.

      О сразу приступил к покраске, но. Было уже поздно. Мед так и не лег на все решетки камеры заключенного. Глаза остро печалила наполовину покрашенная стена, у которой лежал матрас. Нежно-желтый цвет крался уверенным мазками, пока резко не падал в бледно-серый оттенок выцветшей части стены.

      Но как безобразна ни была бы комната, О нра. ненавидел ее. Промокшая невыносимой отчужденностью. Сухая, как срок в колонии. Она еще, бывало, вызывала покой. Казалась